Федор Волков
Шрифт:
Когда красавец Фоллетто несколько раз прошел по сцене и бросил несколько незначительных реплик, на Волкова повеяло чем-то подкупающе-знакомым. Он это отнес к наигранному тону сценически даровитой актрисы.
Но когда она начала сказывать большой монолог, Федор с невольным напряжением весь обратился в слух.
Вдруг Шумский крепко схватил его за руку и привскочил со своего места.
— Да ведь это Татьяна Михайловна! — громко вырвалось у него.
У Федора до боли сжалось сердце. Он широко раскрыл глаза и уже не отрывал их от затянутой в мужской костюм стройной фигуры. Не вдумывался в произносимые
Сомнений быть не могло. Он видел помещика Майкова племянницу — Татьяну Михайловну Мусину-Пушкину.
Итак, Таня, его Таня — немецкая актриса и по афише — фрау Керн. А вон стоит и Скапин — герр Керн, по всей вероятности, ее супруг.
На сцене следовали, одна за другою, моментальные перемены декораций, производились различные превращения, кувыркались и прыгали «дурацкие персоны», танцовали какие-то полуобнаженные девицы, очень похожие на изображенных на занавесе.
Волков почти ничего этого не замечал. Все его внимание было приковано к одной фигуре — Фоллетто.
Фрау Керн почти моментально преображалась из одного персонажа в другой. Танцовала. Пела куплеты и арии чуть ли не на всех языках. Играла на каких-то комических инструментах. Весело дурачилась. Вела десятки коротеньких интермедий, коверкая русский язык. Ловко поддавала ногой под зад своим партнерам, в том числе и своему супругу. Щеголяла французскими ариэтками, напоминая Федору временами веселую мадам Любесталь.
Все это она проделывала как-то невсерьез, то и дело умышленно подчеркивая театральность положения. И все же от нее не хотелось оторвать глаз, так непринужденны и подкупающи были все ее дурачества.
Актриса играла веселую буффонаду и все время стремилась к тому, чтобы публика ни на секунду не упускала этого из вида. И все же Федор уловил несколько моментов, волнующих внутренней мукой, страстной глубиной и искренностью чувства. Эти моменты, как они ни были мимолетны, воскрешали перед Волковым тот незабвенный вечер, когда он смотрел расиновскую «Федру» в исполнении подростка Тани — там, в Ярославле, на домашней сцене Ивана Степановича Майкова.
Как давно это было и как непохоже на настоящее!
Та трепетная, мятущаяся, так властно покоряющая девочка Таня, умерла. Перед ним — немецкая актриса фрау Керн, супруга вон того долговязого господина, так бесцветно играющего Скапина и не отрывающего влюбленных глаз от веселых дурачеств своей подруги.
Умер и полный веры в себя и свое высокое призвание доморощенный ярославский комедиант Федор Волков.
Здесь сидит придворный актер ее величества, едва начавший жить, но уже усталый и разочарованный; подневольный любовник нелюбимой женщины; человек, раздираемый противоречиями жизни, изнемогающий от мук творческой неудовлетворенности, потерявший путевидную звезду, ведущую к цели жизни; сознательно, с каким-то мрачным сладострастием закапывающий свой талант, оказавшийся ненужным, бесполезным.
Счастливее ли чувствует себя фрау Керн? Фрау Керн! Как могло родиться это нелепое, издевочное нечто, обозначенное на немецкой афише двумя дикими словами — фрау Керн? Какие непонятные силы перемешали, перепутали, порвали все нити жизни?
Занавес с толстомордыми купидонами опустился. Объявили большой антракт.
Шумский и Перезинотти бешено хлопали со всем зрительным
— У них веселее, — решил Шумский. — А Татьяна-то? А? Как бы мне подменить язык? Сейчас же перешел бы в немецкие бандисты [80] .
80
Члены театральной группы.
— Отменно для пищеварения и необременительно для мозгов, — заметил итальянец.
— Правильно, синьор. Сразу две выгоды, — согласился Шумский. — А в жизни только сии качества и важны; остальное — праздные выдумки. И представляют немцы важно. Только волосяная часть — из рук вон. Что это за черти? Где они видели таких? Все в каких-то бабьих повойниках и совсем лишены натуральной растительности. Нет, Татьяна Михайловна-то какова! Молодец! На все руки от скуки! В Ярославле у нас она одни плакучие роли исполняла. А здесь коли и плачут, так только дурашливыми слезами. Одобряю немцев! По-настоящему плакать и в жизни до чорта надоело. Обязательно повидаюсь с Татьяной Михайловной. Чай, наша, ярославская синьора! У нас все способные.
Волков сказал, что ему необходимо повидаться с немецкими директорами, и отправился за кулисы.
Приняли его с распростертыми объятиями. Заранее благодарили за костюмы, обещанные маёром Рамбуром. Волков обещал посодействовать.
Оба славные немецкие шпильманы сильно постарели. Гильфердинг, не переставая, брюзжал, жалуясь на плохие дела, на актеров, на неблагодарную публику. Сколярий проклинал одышку, мешавшую ему исполнять роли Арлекинов, которые требуют большой подвижности.
На Гильфердинга нахлынули воспоминания молодости: Кенигсберг, университет, преддверие жизни…
Он завздыхал и закачал головой в необъятном театральном парике:
— Куда девалось все это, друг Сколярий? А? Да и было ли? Не отрывки ли это из давно игранной, забытой и потерянной пьесы? Не иначе. Тот бравурный пролог назывался: «На завоевание мира». Ныне текст утрачен. Доигрыванием сохранившийся гнусный эпилог: «Издыхание паршивой собаки». Der Tod! Der Punkt! Смерть и точка!
— Это с ним перед выплатой жалованья бывает, — пояснил Сколярий. — А в другое время он отменно жизнерадостный молодчик. Хорошеньким актрисам проходу не дает.
Старый Панталон только рукой махнул.
— Покатила сивка с крутой горки! — перевел он русскую пословицу.
— А славная у вас актриска, что Фоллетто играет, — сказал Волков, — фрау Керн, кажется.
— Она такая же фрау Керн, как я митрополит московский. Ваша, русская. Троепольская по мужу. Муж ее тоже в банде и тоже Керном стал, — ворчливо ответил Гильфердинг. — А что поделаешь, когда алчные немецкие актрисы норовят с меня последнюю фуфайку снять? Эта хоть денег много не просит. И актриса ничего, ежели для драмы и трагедии. С языком не тесно в ладах, да это со временем направится. Дурно, что роли на манер нонешней со скандалом принуждать играть приходится. Подавай ей трагедию! А противу трагедий публика скандалит. Вот и изворачивайся. Актриса хоть и посердится, а в театр придет, а публика осерчает — закрывай лавочку. Пока она у меня на год крепко законтрактована, а там — надеюсь, обломается. Желаете, познакомлю?