Федор Волков
Шрифт:
— Ты что это, любезный друг, секретничаешь? Нечестно, Федя. Искали, искали хваленую актерку, а ты даришь ее немцам! Преступление, друже, противу искусства русского! И главный преступник — ты. Немцам радеешь. Опять эти немцы! Вот они где у меня сидят. Подавай мне сейчас свою актерку! Не медля, тащи к нам. Я указ представлю.
— Александр Петрович, — взволнованно сказал Федор, — сие ложно: никто оную особу немцам не дарил. Она давно у них. Ее добрая воля. В сем случае действуйте без меня. Уговаривайте,
— Чепуха, друже! Какие там маханья руками? Выгоды для нее очевидные.
— Не в одних выгодах дело. Бывают причины сильнее всяких выгод.
— Паки чепуха! Что сильнее хорошей выгоды? Только выгода наилучшая. Так мы ей такую выгоду сотворим. Улестим! Я о противном и думать забыл.
— Улещайте. Только без меня. Я начисто отстраняюсь. Освободите.
Сумароков пытливо посмотрел на Волкова. Посопел. Положил ему руки на плечи.
— Слушай, друг Федя. Открой начистоту. В чем чертовщина?
— Вы — чуткий и зело умный человек, Александр Петрович. Поймите, сие для меня пытка унизительная… И пощадите.
— Выходит, ты сам оного не желаешь? Тогда и толковать нечего, — вздохнул Сумароков.
— Помилуйте, Александр Петрович! Да я бы… да я бы счастьем почел… Только оставьте меня в сторонке… Ну, вы должны же меня понять…
— Понимаю… понимаю… — бормотал Сумароков. — А что понимаю? Понимаю, что ни черта не понимаю, прах меня возьми с моей бестолковостью! Оболванился. Затем, что сам штучками подобными никогда не занимался.
— Не штучки тут, Александр Петрович!.. Дело так оборотилось, что потерять я могу личность свою… Уважение к себе утратить всякое… Бездельною особою на театре вашем стать… Коли без моего участия уладится — дело особое. Поймите меня, любимый мой Александр Петрович!
Сумароков сокрушенно покачал головой.
— Ох, уж эти мне…
И не договорил, кто «эти». Федор молча шагал по комнате. Сумароков вслух соображал:
— Дело обернуть потребно к пользе нашей… А как? Они, изволите видеть, «личность» свою оберегают. А мне — докука поверх ушей. Тьфу, прямо хоть сам влюбляйся да сиропы рассиропливай!.. А есть мне время? И смолоду плевал на сиропы эти самые. Тьфу, нескладица!
Сумароков подошел к зеркальцу, висевшему на стене. Долго и внимательно исследовал себя, косясь в зеркало одним глазом. Покачал головой, усмехнулся:
— Хорош купидон! Лучше не надо! Слушай, Федя, стакан вина найдется? Не держишь? Плохой же ты, брат, комедиант. Уж лучше бы этими делами занимался. Растревожил ты меня!
— Без вины виноват, — натянуто улыбнулся Волков.
— И без вина виноват. Делать нечего. Надо поправлять… Актриса оная нам нужна дозарезу. Да ты вхож к ним? Ведь она замужем, слыхать?
— Вхож, и замужем.
— Ну,
— С превеликим удовольствием, Александр Петрович. Несказанно рад буду. И они также. Уверен.
— Ладно, знакомь. Буду сам комплименты размазывать, да бараньи глазки строить. Только уж смотри, в случае чего — пеняй на себя!
Сумароков рассмеялся, обнял Федора и потрепал его по спине. Потом вздохнул и серьезно добавил:
— Не велик ты актер в жизни, радость моя. А на театре — гений.
В тот же день Волков, зайдя к Троепольским, попросил разрешения привести к ним Сумарокова для знакомства.
Александр Николаевич искренно обрадовался, Татьяна Михайловна также ничего не имела против.
Когда Федор уходил, Троепольская сама проводила его до калитки. Сказала на прощанье:
— Если вы имеете известную цель при посредстве господина Сумарокова, — напрасно. А гостем Александра Петровича я буду весьма польщена видеть.
Волков виновато взглянул на нее. Она ответила ему умоляющим взглядом:
— Должны же вы войти и в мое положение! Жестоко, мой друг, обрекать меня на пытку… Встречаться каждый час на людях и играть в безразличность — нет, я этого не в состоянии…
Федор ничего не ответил и только горячо поцеловал ей руку.
«Средство от моли»
Все, чего мог добиться Сумароков своими «улещаньями» Татьяны Михайловны — это уговорить ее выступить один раз в «Синаве», в роли Ильмены, когда она будет не занята в своем театре.
Выступление это и привело в восторг Сумарокова, и расстроило его. Временами, будучи захвачен силою трагического чувства актрисы, он положительно терял голову и готов был неистовствовать, как мальчишка. В некоторых сценах, проводимых ею с Синавом — Волковым, забывал, где он находится. Чаще — злился, кусал ногти, теребил свой парик, находя недопустимые погрешности в декламационной манере Троепольской, — по его мнению, слишком упрощенной, мизерной, будничной. Словом, нашел те же грехи, за которые он журил Волкова вот уже полтора года.
После спектакля прибежал в уборную благодарить Троепольскую. Долго молча целовал руки, потом спросил:
— Шибко устали, неоцененная?
— Нет, не шибко. Я приучилась беречь силы.
— Это заметно… А ведь я плакал раз пять по вашей милости, Татьяна Михайловна. Ей-пра! Вон и теперь еще глаза мокрые.
— Я по вашей милости плачу уже лет пять, Александр Петрович, — засмеялась Троепольская. — Особенно над Ильменою вашей.
— Боже, боже! — закатил глаза драматург. — Ну, да мы с вами еще потолкуем. Сейчас не буду вам мешать… И простите меня за огорчения, вам причиненные.