Федотов. Повесть о художнике
Шрифт:
— Ее нельзя вперед подсвистывать! — сказал Павел Андреевич.
Рубинштейн был разговорчив как человек, избежавший большой опасности.
— Дворец выручил меня, — продолжал он. — Я вернулся из Берлина без паспорта.
— Как это получилось? — с ужасом спросил Федотов.
— Поехал за границу с мамой давать концерт и был записан в ее паспорте.
— Но уладилось?
— На меня ужасно кричали в градоначальстве. Но про меня говорили во дворце, дали записку. Впрочем, в канцелярии меня называли
— Что же вы им сыграли? — спросил Федотов.
Рубинштейн улыбнулся весело:
— Конечно, «Дочь разбойника». Они подпевали и подсвистывали.
В это время дверь в соседнюю комнату открылась.
Рубинштейн пошел туда, поглядывая по сторонам с любопытством мальчика-путешественника.
— Гениальный музыкант! — тихо сказал Лури Федотову, как будто оправдывая юношу.
В соседней комнате уже раздавался внятный голос Петрашевского.
Федотов вошел.
Комната велика.
У окна старинное фортепьяно палисандрового дерева. Перед столом, на котором стоит маленький медный колокольчик, штук двадцать дешевых стульев, на стульях дамы в закрытых платьях, мужчины в штатском, мужчины в военном — все молодежь.
За столом стоя говорил невысокий человек. Это был Петрашевский.
— Начнем с того, — говорил он, — что будем помнить о почве нашего отечества. Не будем надеяться на свои достоинства, на то, что они мгновенно возбудят сочувствие к нашим убеждениям в массах.
Тот, кто ждет мгновенного успеха, тот простудит свой пропагандистский жар… Надо работать, много пропагандировать в литературе и даже в живописи, подвергая жизнь критике и анализу, разоблачая ложность ее основ…
Рядом с ним сидел, опершись на руку тяжелым подбородком, Агин. В первом ряду слушал, забыв обо всем, слегка открыв рот с розовыми губами, юноша Рубинштейн.
Доклад длился недолго. Петрашевский оборвал его внезапно словами:
— Мы осудили теперешний общественный быт! — И после паузы тихо прибавил: — Приговор будет исполнен! То, что отжило, умрет.
После молчания в комнате раздался говор.
Петрашевский недовольно, как проговорившийся человек, провел рукою по густой бороде, добавил быстро:
— Наш соотечественник, пользовавшийся успехом в городах Запада и вернувшийся к нам, исполнит свой этюд.
Пианист встал с таким видом, как будто он только этого и ждал, подошел к фортепьяно, откинул крышку и с неожиданной силой взял несколько аккордов, проверяя инструмент.
Рубинштейн пододвинул стул и сказал садясь:
— Почти все мои произведения пропали вместе с сундуком в полиции… — он улыбнулся, — но я постараюсь вспомнить свой этюд де-моль, — и начал играть.
Видно было, что пианист импровизирует.
Играл зрелый музыкант, человек, богатый опытом, проживший,
Поставив локти на фортепьяно, слушал музыку, как судьбу, бородатый Петрашевский.
Ничего не понимая и стараясь все запомнить, смотрел на пианиста кудрявый и светлоглазый блондин, актер Александрийского театра на выходных ролях, любезный и искательный Антонелли.
Рубинштейн кончил. Федотов встал, вышел на улицу. Он не хотел разговаривать с Антоном Григорьевичем. Что мог Рубинштейн прибавить к своей музыке!
Долго помнил Федотов этот вечер.
Шло время. В конце апреля арестовали Петрашевского и людей, которые к нему ходили.
Искали Валериана Майкова, но он уже умер; арестовали Федора Достоевского и Андрея Достоевского — о Михаиле забыли, — арестовали Бернадского, Львова, Момбелли, Плещеева, Толбина, Спешнева, Григорьева, двух братьев Дебу, Ястржембского, Толля, двух Ахшарумовых; уже высланного Салтыкова допрашивали в ссылке; допрашивали говорливого Владимира Зотова, просмотрев все его рукописи.
Везде шли обыски, поднимали в домах полы, ломали вещи. Допрашивали сотни людей.
Федотов жил в тревоге.
По ночам он гулял долго по петербургской весенней слякоти.
Ночь. Комната. Федотов рисует.
Хотя и весна, но дом настыл; Коршунов, в валенках и в старой солдатской шинели без хлястика, сидит на полу, рвет отложенные Федотовым бумаги и сует их в печку.
— Там с фасаду, ваше благородие Павел Андреевич, над трубой огонь небось петушиным хвостом распустился — приметят… Время-то уже к теплу…
— Жги, Коршунов, жги скорее, пока нас самих за хвост не взяли!
Воет в трубе. Теплеет в комнате: в печи горят письма Бернадского, Агина, Шевченко…
Слышно, кто-то идет по деревянным мосткам — трое идут: все ближе, ближе…
Совсем близко… Замолчали… Тишина. Мимо прошли.
Но вот и утро сменяет нетемную ночь. Газеты принесли тревожные вести: во Франции народ обманули, предместья ответили восстанием; баррикады были высоки, как трехэтажные дома; баррикады примыкали к домам.
Баррикад в Париже было до пятисот, но народ не имел предводителя.
Баррикады взяты.
Николай отправил генералу Кавеньяку телеграмму с приветствием.
Во Франции расстреливали.
Значит, золотой мост в будущее будет создан не там…
Бернадского шестнадцатого июня выпустили.
Пришел он не сразу, не на второй день и не на третий. Пришел оглядываясь. Рассказывал, что Петрашевский держится крепко. Трое из арестованных — Востров, Шапошников, Катенев — сошли с ума.