Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев

*

Составитель серии Владислав Петров

В оформлении обложки использован портрет

Б. П. Шереметева работы неизвестного художника.

Около 1710 года

Иллюстрации Ирины Тибиловой

Историческая роль Бориса Петровича Шереметева не вызывает сомнений. С одной стороны, он был генерал-фельдмаршалом, официальным командующим русской армией в продолжение Северной войны, которая ввела Россию в систему европейских государств и в значительной степени определила ее дальнейшую

историю. С другой — он, всегда оставаясь в центре событий русской жизни, ярко и цельно отражал процесс европеизации, который шел среди старой московской знати.

Следует принять во внимание то, что, помимо большого количества документов, изданных и неизданных, содержащих сведения о Борисе Петровиче, сохранился фамильный архив Шереметевых — правда, по преимуществу хозяйственный и для времени фельдмаршала с большими пробелами, — но даже в таком виде единственный в своем роде.

Словом, можно с уверенностью сказать, что среди современников Петра I нельзя найти никого другого, кто бы представлял столько интереса с точки зрения наблюдений за Петровской эпохой, как Борис Петрович Шереметев.

Шереметевы — древний русский боярский род, имевший общее происхождение с царской фамилией Романовых. На протяжении XVI–XVII веков его представители не дали выдающихся государственных деятелей, но благодаря своей родовитости и богатству все время держались «наверху»: командовали на войне или сидели в Боярской думе. Истории рода Шереметевых посвящено многотомное исследование Барсукова, заканчивающееся описанием событий конца XVII века{1}.

Судя по всему, Шереметевы, подобно другим видным княжеским и боярским фамилиям, отличались консерватизмом. Но при царе Алексее Михайловиче некоторые из них обнаружили, правда в известных пределах, склонность к иноземным обычаям. Знаем, что выделявшегося своими способностями среди родичей, но рано умершего Матвея Васильевича Шереметева протопоп Аввакум обличал как принявшего «блудолюбный» образ за то, что он брил бороду. К сожалению, неизвестно под какими влияниями Матвей Васильевич отважился на такой шаг. Совершенно ясно зато западное влияние на другом Шереметеве, Петре Васильевиче Большом, отце фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева. В течение нескольких лет он был в Киеве воеводой, и есть указание на близость его к тамошним польским верхам. Правда, оговоримся, что оно содержится в доносе Мефодия, епископа Мстиславского, который был его недругом. Другой факт заставляет признать еще более широким круг культурных влияний на П. В. Шереметева: он коротко был знаком со знаменитым генералом П. И. Гордоном, который был при нем в Киеве и которому на время своего отсутствия он даже поручал своих сыновей, в том числе и Бориса.

О молодых годах Бориса Петровича мы почти не имеем сведений. Его первый биограф Г. Ф. Миллер, писавший еще по живому преданию, мог сказать о той поре его жизни только то, что «он казался рожден к военным подвигам, к коим отец с 1666 года его и приучил» (то есть в четырнадцать лет), и что «Борис Петрович не токмо воинскими подвигами, но и любовными предупредил несколько свои лета»{2}, женившись в 1669 году, всего семнадцати лет.

Пребывание в Киеве — едва ли не самый яркий момент в ходе нравственного развития Б. П. Шереметева. Город пленил будущего фельдмаршала настолько, что одно время он даже думал постричься в Киевской лавре, а в своей духовной завещал там же и похоронить себя, хотя бы смерть «настигла» его» в Москве или в ином котором месте, от Киева во отдалении…»{3}. Борис Петрович и в зрелом возрасте часто бывал в Киеве; можно сказать, он пользовался всяким случаем, чтобы взглянуть на эти места и повидаться с приятными ему людьми.

Очевидно, у Бориса Петровича и в монастыре и в городе были прочные связи. Каким образом завязались они? Возможно, что их возникновение надо относить еще к его юношеским годам. Существует предание, что он учился в Киевской коллегии (позже академии) [1] , предание вполне правдоподобное ввиду отношения его отца к этому учебному заведению. Через академию скорее всего установилась близость фельдмаршала с митрополитом киевским Иосифом Кроковским, бывшим ее профессором, потом ректором, а по годам — вероятным его сверстником. Борис Петрович подчеркнул эту близость тем, что в 1718 году, когда митрополит ехал по вызову в Петербург для допроса по делу царевича Алексея, он не только принимал его в своем доме в Москве не без опасности для себя, но и поставил его в числе свидетелей под своей духовной, составлявшейся как раз в это время. Надо думать, не было простой случайностью и то, что в заграничном путешествии сопровождал Бориса Петровича в составе его свиты «духовного чина Малороссийского края иерей Иоанн Прокопиев сын Пашковский» {4} вероятно, питомец той же Киевской академии. В академии, наконец, Шереметев мог получить уважение к латинскому языку; если много сказать, что он знал его, то, во всяком случае, умел, когда нужно было,

щегольнуть образованностью: написать русское слово латинскими буквами.

При непосредственном знакомстве с польскими кругами Шереметев должен был воспринять влияние польской культуры. И по возвращении его в Москву в условиях московской жизни времени Федора Алексеевича, когда при дворе господствовала, по выражению современника, «политес с маниру польского», усвоенный Шереметевым в Киеве вкус к польской культуре не должен был заглохнуть. Из разных эпизодов заграничного путешествия Шереметева видно, что он знал польский язык и мог вести на нем беседу в обществе. Вообще в отношениях между ним и поляками как будто вовсе нет той преграды, которую традиция, казалось, сделала неодолимой. Перед нами немыслимый, казалось бы, факт: глава католического государства король польский Август II был восприемником второго сына фельдмаршала — Сергея{5}. С другой стороны, поляков мы видим в доме фельдмаршала среди домашних служителей{6}. И даже находим в составе его домашнего штата поэта из поляков: в 1695 году вышел отдельной книжкой на польском языке в стихах панегирик, посвященный «ясновельможному его милости пану Борису Петровичу» по поводу его побед над татарами, и автор этого произведения Петр Терлецкий тут же говорит о себе, что он живет «в победоносном дворце Бориса Петровича»{7}.

Современники-иностранцы оставили нам очень лестные отзывы о культурном уровне Б. П. Шереметева. «Шереметев — самый вежливый человек в стране и наиболее культурный»{8}, — писал хорошо его знавший английский посол Витворт. Автор сочинения о петровской России И. Г. Корб также считал Бориса Петровича «образованнее других», даже называл его «украшением России»{9}.

Конечно, прежде всего должно было бросаться в глаза, что Шереметев — если не первый, то один из первых — стал одеваться по-европейски. Описывая его пребывание в Вене, автор «Записки» о его заграничном путешествии между прочим отмечает, что он был приглашен цесарем на обед и поехал во дворец, «убрався в немецкое платье». Там же сообщается, что на третий день по возвращении в Москву боярин был на банкете у Ф. Лефорта «во убрании францужском», то есть, вероятно, не только во французском платье, но и в парике. Несомненно, составитель «Записки», а значит, и редактировавший ее Шереметев ввели этот момент в рассказ потому, что считали его явлением необычным в русской жизни, и, конечно, со стороны Шереметева проявилась в данном случае не столько привычка к иноземному платью, сколько желание продемонстрировать свой «европеизм». Такое же впечатление должна была произвести на присутствующих и другая новость: боярин явился на банкет, «имея на себе, — как сказано в «Записке», — данный ему в Мальте от высокопочтеннейшего гранмагистра и всего ковалерства ковалерский крест». Это был, без сомнения, первый случай, когда русский человек принял чужеземный, именно западноевропейский титул и орден, и довольный этим Петр поспешил утвердить Шереметева в звании «свидетельствованного мальтийского ковалера»{10}.

Новое было и в манере Шереметева держаться. В то время когда русский темперамент впервые почувствовал себя свободным от навязанных ему уставов и шумно, а иногда и безобразно праздновал свою свободу, Борис Петрович, по наблюдениям иностранцев, выгодно отличался от других внутренней дисциплинированностью. В документах не осталось даже намека на то, что Шереметев участвовал хотя бы в одной сцене или дикой потехе, какие бывали тогда нередко именно в придворном кругу.

Фельдмаршал, где бы ни был, всюду показывал, что он может быть вежливым и любезным. При требовательном по части этикета папском дворе отмечали его «тонкую учтивость»{11}. А при встрече его с мальтийскими рыцарями на море и потом, во время его пребывания на острове, трудно даже сказать, кто кого превосходил любезностью: искушенные ли в светских тонкостях братья ордена или насмотревшийся на «обхождения» в разных странах при дворах московский боярин.

Любезность и выдержка открыли перед Шереметевым двери в самое изысканное общество за границей. Еще в 1686 году, исполняя дипломатическое поручение в Польше, он сумел стать приятным гостем во дворце, где часто играл с королевой в карты, а с принцессой танцевал. А во время путешествия 1697–1698 годов боярин и его спутники не раз «банкентовали и танцевали» в домах польских и венских вельмож. С одного банкета в Вене хозяева и бывшие тут гости «отпустили от себя боярина, — узнаем из «Записки», — уже после полуночи»{12}. И, надо думать, хорошие манеры у Шереметева проявлялись не только «на чужих людях». Эти же качества он проявлял и в России. На похоронах Лефорта Корбу бросилась в глаза разница в поведении Шереметева и других: в то время как все, по словам наблюдателя, кинулись к поминальным столам, расставленным по пути похоронной процессии, «князь Шереметев счел ниже своего достоинства предаваться обжорству наравне с прочими…»{13}.