Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев
Шрифт:
21 апреля в дневнике, очевидно, в качестве редкого случая отмечено, что фельдмаршал «кушал в Юнфергофе у себя в хоромах, а посторонних при нем не было…» Впрочем, «после кушанья, — читаем дальше, — был сиятельный князь генерал Репнин, генерал Рен, генерал-лейтенант Боур, генерал-маеор Айгустов и протчие афицеры»{47}.
Как видим, в походном дневнике отразился тот же образ гостеприимного хозяина, что и в предании. Только в одном разве пункте дневник несколько предание исправляет — там, где оно хочет представить Шереметева как неумолимого противника Бахуса. По словам одного автора, черпавшего свои сведения из этого источника, при Борисе Петровиче из шереметевского дома «изгнаны были кубки с вином, а место их заступили: образцовая утонченность нравов, поучительные разговоры, приятность и непринужденность в обращении…»{48}. Дневник, однако, убеждает, что таким ригоризмом в отношении Бахуса, пользовавшегося, как известно, большим почетом в кругу петровских сподвижников, Борис Петрович не страдал. Но, преувеличивая трезвость фельдмаршальского дома, предание, может быть, и верно воспроизводит установившийся в нем общий более культурный тон, удерживавший
5
Фельдмаршал был крупным помещиком-землевладельцем. Но таким он стал не сразу. Его отец Петр Васильевич Большой Шереметев, видный боярин царя Алексея Михайловича, не был богат и, имея пять сыновей, старшему Борису, когда тот «отделился» от него после женитьбы в 1669 году, не дал, по-видимому, никакой части из своих вотчин. По крайней мере, сам Борис Петрович впоследствии говорил, что до 1673 года, когда ему был назначен поместный оклад в 700 четей{49}, он имел только «пожиточное поместье своей жены в 100 четей» и, «опричь де того поместья», больше ничего за ним не было{50}. Правда, после отца, умершего в 1690 году, ему досталось родовое: села — Сергиевское в Ряжском уезде, Чиркино в Коломенском уезде и Вершилово в Нижегородском уезде, да по завещанию дяди его, Петра Васильевича Меньшого Шереметева, село Мещериково в Московском уезде, всего не более 200 дворов. Этим как будто исчерпывался фонд наследственных земель в его владениях, если не считать еще села Кускова, которое позднее было куплено им у брата Владимира Петровича{51}.
Таким образом, Борису Петровичу приходилось собственными усилиями, по тогдашнему выражению, «собирать дом». Для него, как для всякого дворянина в его положении, главным, если не единственным, путем к обогащению была служба. Конечно, установленные земельный и денежный оклады не могли быть источником большого богатства. Но для предприимчивого человека служба открывала другие возможности. Речь идет о наградах за особые заслуги в форме пожалования землей, ценными вещами, деньгами и т. д.
В жизни Бориса Петровича эти возможности имели свое значение еще задолго до того, как он стал полководцем. В 1669 году он получил «за усердную службу» 200 дворов в селе Молодом Туде и 4 тысячи рублей деньгами{52}. В 1686 году за участие в переговорах с польскими послами, закончившихся заключением «вечного мира», ему было дано 4 тысячи рублей «на покупку деревни»{53}. В том же году дипломатическая поездка в Вену с извещением о «вечном мире» доставила ему ценный подарок от австрийского императора — разной серебряной утвари до трех пудов, а московское правительство за ту же службу наградило 2 тысячами ефимков и разными ценными вещами, а также переводом из поместий его в Дмитровском, Орловском и Коломенском уездах 515 четвертей в вотчину{54}, то есть из условного владения в наследственную собственность. Но, без сомнения, гораздо больше приносили ему военная добыча и разного рода контрибуции, которых он не чуждался как во время войны с татарами, так и после, в Лифляндии и Польше. В результате к 1690-м годам мы видим в распоряжении Бориса Петровича значительные денежные средства: сумма, которую он потратил на заграничное путешествие, нашлась бы, надо думать, не у каждого боярина.
Часть собранных денег он тратил на расширение своих земельных владений. В промежутке времени между 1687 и 1695 годом он, по собственным словам, «построил… село Борисовку и Поношивку…» {55} . Тогда же были сделаны им земельные приобретения и в других местах, так что в 1696 году, по складной росписи корабельного «кумпанства» [4] , за ним числилось, кроме Борисовки, еще 732 двора {56} .
В первые годы Северной войны произошла остановка в росте шереметевских владений. Война потребовала усиленных расходов. Между тем казенной помощи не было: за победу при Эрестфере Петр дал Шереметеву титул фельдмаршала, но с назначением жалованья или земельной дачи не спешил. В результате фельдмаршал в какой-то момент, по-видимому, исчерпал имевшийся денежный запас. В 1706 году Борис Петрович был не в состоянии, например, сразу уплатить своему свату Ф. А. Головину за купленную у него кровать и поставлен был в большое затруднение, когда тот напомнил о долге: «Изволил писать ко мне, — читаем в его письме к Головину, — чтоб за кровать деньги заплатить, и я ныне писал к невестке (жене старшего сына Михаила, дочери Головина. — А. З.), чтоб хотя последний судишки заложить, а деньги милости твоей заплатить велел…» {57} .
4
Корабельные «кумпанства» возникли по указу Петра I осенью 1696 года; царем было предписано с каждых 10 тысяч дворов помещичьих крестьян строить один корабль на Воронежской верфи. Была составлена складная роспись, где значилось, кому и в каком объеме участвовать в этом деле.
После этого уже не кажется неожиданной просьба, с которой он обратился в 1704 году к Петру перед походом в Польшу: «Умилосерьди нада мной, вели мне дать, чем ехать и чем там жить: ей, оськудаль»{58}. С большей откровенностью изобразил он и свои затруднения, и свою обиду в письме к Меншикову, рассчитывая найти в нем посредника между собой и царем: «Прошу, братец, твоего жалованья: умилосердися надо мной, подай мне руку помощи! За что я опечален? Что мне обещано, до сего времени удержано, а жалованья мне против моего чину
В эти годы, по-видимому, выручала фельдмаршала больше других вотчин Борисовка. Она не была еще описана, то есть ее жители не были занесены в писцовые книги по дворам, а потому не несли государственных повинностей и знали только оброк владельца. Какую важность имели доходы от Борисовки в тогдашнем бюджете фельдмаршала, можно судить по тому отчаянию, в которое повергло его известие о предстоящем ее описании. По обыкновению он обратился с просьбой об отмене распоряжения одновременно и к Петру и к Меншикову. Первому писал: «Помилуй меня милостию своею, не вели до указу своего государева описывать деревни моей, которую я по твоей милости поселил… Борисовку и Поношевку; если станут ее описывать, истинно, государь, все разойдутца и будет пусто, а я совсем буду нищий»{60}. Еще выразительнее письмо к Меншикову: «Милости у тебя, батька и брат, прошу: умилосердися ради самого Бога, покажи надо мною отеческую милость, не дай мне вовсе разоритца… Паки малю: умилосердися, чтоб ее (Борисовку. — А. З.) не описывать, а есть ли ее будут описывать… все разбредутца и будет пуста. А мне крайнее будет жить нечем, а тебе, братец, известно, что и вновь хотели меня пожаловать и рукою подписали. И ныне я прошу со слезами, чтоб вместо той милости сим вышереченным меня пожалуйте»{61}.
Зная тогдашние размеры шереметевских владений, трудно допустить, чтобы в этих жалобах не было преувеличения. Так, надо думать, смотрел на них и Петр, не торопясь исполнить просьбу фельдмаршала. Как бы то ни было, щедрые награды 1706 года сразу покончили с трудностями Шереметева. За усмирение бунта в Астрахани ему были даны село Вощажниково и Юхотская волость в Ярославской губернии, заключавшие вместе не менее 10 тысяч дворов, и в то же время было назначено денежное жалованье — 9 тысяч рублей в год. По этому поводу Меншиков не без иронии писал Петру, намекая на усвоенный фельдмаршалом особый маневр добиваться царских милостей: «Как перед отъездом из Киева господину фельдмаршалу Шереметеву объявил я вашу милость, а именно, что пожаловали вы его селом Вощажниковым и Юхоцкою волостью, то зело был весел и обещался больше не болеть»{62}. Болезни Шереметева, на которые он ссылался в разных случаях, действительно обнаруживают подозрительную целесообразность.
С пожалованием Вощажникова и Юхотской волости награды не прекратились. В 1708 году фельдмаршалу даны села Константиново (56 дворов) и Островец (28 дворов), в 1709 году — Черная Грязь, в 1711 году — дом в Риге и Пебалгская мыза в Лифляндии. Эти пожалования, как и предыдущие, вызваны были, скорее всего, просьбами самого Шереметева{63}. Сознание своих заслуг и связанное с ним чувство собственного достоинства проявилось у Шереметева в 1709 году, когда распределялись награды участникам Полтавской битвы. Ему назначено было тогда село Черная Грязь, что по сравнению с другими выглядело скромной наградой, и Шереметев принял ее как унижение для себя. Он написал Меншикову, точнее — через Меншикова Петру, что он очень ценит возможность через жалуемую ему вотчину связать свое имя со славной «викторией» и таким путем обеспечить себе «честь в бесмертии», но примет ее только под условием, если к Черной Грязи будет присоединена «пустошь Соколова с сенными покосы». «А ежели, — ставил он своего рода ультиматум, — вышеупомянутая пустошь не может быть дана, то без оной и Черной Грязью не изволите меня отехчать»{64}.
Ревниво следя за тем, чтобы награды других не затмили его собственных заслуг и таким образом отстаивая свою честь, фельдмаршал в погоне за земельными приобретениями порой оказывался в парадоксальной ситуации, когда его собственные действия никак не соответствовали тому уровню собственного достоинства, которое он всеми силами поддерживал.
Мы не знаем, какой конец имело заявление его по поводу Черной Грязи. Но вот другой эпизод, подтверждающий высказанное положение и вместе с тем характеризующий упорство приобретательских стремлений Бориса Петровича. Сложившиеся в 1709 году на Украине условия оказались весьма благоприятны для быстрого роста земельных владений московской знати. Сменивший Мазепу на посту гетмана Скоропадский, уже по новости своего положения, не мог дать надлежащего отпора притязаниям влиятельных лиц. Среди искателей мы видим и Шереметева. Он знает, что Меншиков, Шафиров, Головкин и Долгоруков уже успели получить «маетности на Украине», и пишет Скоропадскому, упирая на свои заслуги перед краем «в прошедших консиктурах военных»{65}.
Но, по-видимому, Скоропадский не захотел брать на себя ответственности за раздачу украинских земель и предложил важному просителю, чтобы он сам взял себе «маетность» по своему «изволению». Для Шереметева такой способ решения вопроса, конечно, был неприемлем, и он повторил в своем ответе уверенность «в склонной милости» к нему «его превосходительства» и снова, «предавая» дело на его «усерднейшую волю и рассуждение», приложил при этом солидные подарки — не только самому гетману, но и его «всевельможнейшей сожительнице»: Скоропадскому — «6 коней немецких, возников» со всякой сбруей и даже «с возницами», его жене — «часы добрые новой моды, да две материи новой же моды, французские — золотая и серебряная, да маленькую готоваленьку, которая бывает всегда при покоех». Помимо того, для окончательного утверждения «усерднейшей воли» Скоропадского обещана была в недалеком будущем карета: «Притом Вашему превосходительству доношу, что и карета тако ж нарочитая у меня есть, токмо за нынешним неутвержденным путем послать не можно, а когда утвердится зимний путь, то немедленно до Вашей ясновельможности с нарочным пришлю»{66}. Перед этими аргументами гетман не устоял, и за Шереметевым было укреплено гетманским универсалом «вечно и наследственно» местечко Смелое в пределах Черниговского полка, по правую сторону Днепра.
Брачный сезон. Сирота
Любовные романы:
любовно-фантастические романы
рейтинг книги
Жизнь мальчишки (др. перевод)
Жизнь мальчишки
Фантастика:
ужасы и мистика
рейтинг книги
