Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев

Заозерский Александр Иванович

В дальнейшем знакомства расширились: распространились на шведского, датского, голландского резидентов, купцов, ремесленников, офицеров, врачей. Представителям старой московской знати даже казалось, что купцам Петр уделял преимущественное внимание: «И многие купцы агленские и голанские, как Андрей Стельс, Христофор Брант, Иван Любс, — писал князь Б. И. Куракин, — пришли в его величества крайнюю милость и конфиденцию и начали иметь свой свободный вход»^{397}. Знатные люди, однако, и независимо от царя продолжали посещать Слободу. «Приходили к Гордону два стольника — князь Андрей Михайлович Черкасский и Ф. Ф. Плещеев и посидели с ним за стаканом вина»^{398}, — зафиксировал Гордон.

Пировали на именинах, свадьбах, крестинах, а однажды «играли в обществе его величества и других господ в кегли»^{399}.

По словам Куракина, «в слободе офицеры, знатные из иноземцов и торговые… не могли единой свадьбы учинить, чтоб его величество не звать и при нем знатных персон на свадьбы»^{400}.

Но и русские не оставались в долгу, также приглашали в подобных случаях иноземцев. Вот, например, рассказ голландского путешественника де Бруина о свадьбе одного московского дворянина, будто бы любимца Петра, которого автор называет Fielaet Prinewitz Souskie: «Князь этот пригласил на свадебное пиршество свое всех главных бояр и боярынь придворных, иностранных посланников и большую часть наших (то есть голландских. — А. З.) и иноземных купцов с их женами. Всем приглашенным гостям дан был приказ быть на свадьбе в старинной одежде этой страны, более или менее богатой, по установленному на этот случай правилу. Свадьба самая праздновалась в Немецкой слободе в доме генерала Лефорта… Все общество прибыло туда (из церкви. — А. З.) только в 3 часа после пополудни в количестве 500 человек мужчин и женщин, которые разместились в разных покоях, так что мужчины и женщины не могли видеть друг друга». На второй день празднование повторилось в том же виде. Это был русский стиль. Но на третий день картина меняется: «…решено было праздновать в немецких платьях, и все оделись в эти платья, кроме нескольких русских боярынь, оставшихся в своих платьях… За столом мужчины и женщины сидели вместе, как это водится у нас, и после пира плясали и прыгали для удовольствия его величества и всех гостей»^{401}.

Таким образом, де Бруин, бывший в Москве в 1702 году, застал такой момент, когда иноземные обычаи еще не вытеснили в придворном кругу национальных, русских, а находились с ними в мирном симбиозе.

2

Конечно, впечатления, которые выносил русский человек из своего знакомства с Немецкой слободой, сами по себе не были еще достаточны, чтобы «московит» превратился в европейца, но они ломали ту психологическую перегородку, которая веками стояла между Европой и Москвой. Просматривая день за днем дневник Гордона, следуя за автором в его ежедневных встречах с русскими, начинаешь видеть, что «иноземец» становится естественным и в некоторых случаях даже желательным явлением, переставая быть в глазах москвичей лишь странной случайностью московских улиц. Его не обвиняют ни в ереси, ни в нечестии, а рассматривают как доброго знакомого. Иначе — разве пошли бы к Гордону московские стольники, чтобы побеседовать с ним за стаканом вина или стали бы обедать у него московские бояре да еще вместе с другими иноземцами? Можно думать, что еще до того как Петр стал посылать русских людей за границу и сам поехал туда, мысль о заграничных путешествиях уже носилась в воздухе — пусть только в очень ограниченном кругу, где установилось общение с иноземцами.

В 1687 году с официальной миссией во Францию и Испанию отправился князь Я. Ф. Долгоруков — чтобы объявить правительствам этих стран о состоявшемся между Москвой и Польшей «вечном» мире и попытаться привлечь их к союзу против турок. С Долгоруковым — без сомнения, по собственному желанию — ехали его два младших брата и семнадцатилетний племянник, будущий дипломат князь Василий Лукич Долгоруков. После того как из Франции посол отправился в Испанию, Василий Лукич остался в Париже «для усовершенствования себя в языках и науках» и пробыл там тринадцать лет^{402}, а Я. Ф. Долгоруков с братьями на обратном пути из Испании в Россию надолго остановились в качестве частных лиц в Амстердаме.

Между прочим, о Якове Федоровиче Долгорукове голландский посол в Москве фон Келлер писал своему правительству: «…этот князь — один из интеллигентнейших и образованнейших людей, каких я знаю»^{403}. Он лестно отзывался и о младших братьях Долгорукова, противопоставляя их другим «молодым господам», которые «совершенно не воспитаны, не заняты ничем и совсем не склонны к путешествиям»^{404}.

Возможно, что историки преувеличивают степень принудительности происходивших при Петре посылок дворян за границу. Не случайно, конечно, в первый

раз в 1697 году посланы были исключительно молодые «царедворцы», которые благодаря живому общению с иноземцами Слободы были лучше других подготовлены к заграничному быту; среди них — если не у всех, то у некоторых — мысль о путешествии могла встретить интерес и сочувствие.

Во время их поездки в Италию официально местопребыванием их была Венеция, но многие объездили чуть не всю Италию, заводили знакомства среди римской аристократии, бывали на балах и маскарадах, некоторые побывали на Мальте — словом, в большей мере были любознательными путешественниками, чем невольниками кораблестроения. Пройдет еще несколько лет, и В. Н. Зотов, сын учителя Петра Никиты Зотова, будущий видный деятель петровского времени, признается в разговоре с датским посланником Юстом Юлем в 1709 году, что он «очень желал бы учиться и что несчастлив тем, что не видал света и чужих краев, как то удалось иным его землякам»^{405}. В свете этих фактов и соображений понятнее будет и явившееся у Б. П. Шереметева в возрасте 45 лет желание «видеть страны»: ведь рядом с возвратившейся из-за границы молодежью он рисковал оказаться отсталым человеком.

Путешествие в Европу постепенно становится обычаем настолько распространенным, что князь Б. И. Куракин уже мог сказать: «…каждый желает свету видеть»^{406}. Отсюда сама собой вытекала мысль о желательности западноевропейского образования. В этом отношении расстояние между боярином царя Алексея Михайловича и вельможей петровского времени — огромное. Когда у А. Л. Ордина-Нащокина, самого просвещенного из бояр, «бежал» сын за границу, прельщенный культурой Запада, отец был в отчаянии; наоборот, при Петре знатные люди, а даже, как увидим ниже, и совсем незнатные по осознании ценности и практической полезности европейского образования сами отправляли своих детей в Европу «для науки».

Перед нами проходит значительная группа молодых людей, пребывание которых за границей с этой целью удостоверяется документами и современными им свидетельствами: Яков Александрович Долгоруков, Иван Трубецкой, Алексей и Михаил Бестужевы-Рюмины, Иван и Александр Головкины, Платон и Аполлон Мусины-Пушкины, Осип Щербатов, Петр Голицын, Александр Куракин, Иван Зотов, Иван и Александр Нарышкины, Троекуровы, Салтыков, Юсупов. Несомненно, их было больше, даже, вероятно, много больше, но так как они ехали добровольно и на собственные средства, то их не регистрировали, и они имели дело с Посольским приказом только при выдаче проезжей грамоты.

Конечно, во всех подобных случаях необходимо было разрешение царя, и потому официальные документы о добровольных любителях европейской науки выражаются так же, как и о невольных специалистах по кораблестроению, — «послан по указу государя». Ехали они, видимо, со всеми удобствами — по рангу их отцов; одни — через Архангельск морем, другие — через Севск и Киев. Подорожной грамотой братьям Мусиным-Пушкиным, как и братьям Головкиным, предписывалось давать на почтовых станциях по 20 подвод, «а где ямов и почтовых, и подставных подвод — не случитца, то по селам, и деревням, и местечкам всякого чина жителем безо всякого отлагательства и остановки…» давать столько же^{407}.

Обычно во всех документах место назначения определяется очень широко — «европейские страны», и нередко ученик успевал за два-три года побывать в нескольких городах. Выбор места был делом отца. Князю Б. И. Куракину сначала «дук вольфенбительской» обещал «в своей академии держать» его сына^{408}. Почему-то этот план не осуществился, ив 1711 году мы видим молодого А. Куракина в Лейдене, куда он отдан отцом на время — «учиться… двух языков — немецкого и латинского, и ничего иного». Настоящую школу для сына старый князь рассчитывал найти в Париже. Он писал секретарю русского посольства во Францию И. М. Волкову, прося его разузнать в Париже «о колижиях, где малых детей учат по-латине и по-немецки и по-французски, чтоб в пансионе жить сыну моему»^{409}. Иногда родители поручали своего сына кому-нибудь из живущих за границей русских послов, обычно родственнику, и тот уже выбирал ему школу и город. Князь В. Л. Долгоруков, состоя послом в Копенгагене, устроил своего племянника Я. А. Долгорукова в Парижскую академию и получал отчеты об его успехах и поведении. У князя Б. И. Куракина было даже несколько подобных клиентов — в разных европейских городах. Чаще всего они жили в колледжах, но при каждом из них всегда был гувернер, по-тогдашнему — гофмейстер, или кто-нибудь в такой роли. Куракин был очень озабочен тем, что в колледже, куда он хотел поместить сына, последний мог бы «также и гофмейстера доброго иметь и одного лакея».