Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев
Шрифт:
Легко представить себе состояние фельдмаршала, с первых дней похода поставленного перед такой дилеммой. 28 октября он получил указ Петра, как будто подтверждавший усвоенную им тактику, — «маршем не спешить» и подойти к бранденбургской границе «отнюдь не ранее декабря десятаго числа или половины»{336}. Однако следом за этим через три дня пришел другой указ, существенно менявший положение: «…чтоб, конечно, шел, несмотря на польския дела…»{337}. Шереметев ускорил движение и 20 ноября достиг Шкверина. Но здесь посланные ему навстречу генерал-адъютанты прусского и датского королей объявили, что их короли царских войск «не требуют» и пусть эти войска остаются в Польше.
Причина была в том, что начатые союзниками действия против Штральзунда и на острове Рюгене подходили к концу и, следовательно,
Фельдмаршал предчувствовал гнев Петра. 17 декабря Долгоруков переслал ему царское письмо, которое, можно думать, заключало в себе реприманд за «проступку»: «При сем прилагаю письмо его царского величества… которое изволите разсудить без великой печали, чтоб вам на такой старости прежде времяни не повредить своего здоровья, понеже, чаю, и к Вам в таких же обыкновенных терминах писано, как ко мне…»{340}. Письмо царя к Шереметеву не сохранилось; но, вероятно, догадка Долгорукова, что оно написано «в таких же терминах», как и к нему, была верна. А Долгорукову Петр писал: «Я зело удивляюсь, что вы на старости потеряли разум свой и дали себя завесть всегдашним обманщикам и чрез то войска в Польше оставить». Еще ярче досада Петра выразилась в отзыве о Долгорукове, какой он делал в письме к Ягужинскому: «…на старости дурак стал и дал себя за нос взять»{341}.
Скоро за одной неприятностью последовала другая, находившаяся несомненно в связи с первой: особым письмом от 20 декабря Петр извещал Шереметева, что «для лучшаго исправления» положенных на него дел посылается к нему «в помочь» подполковник гвардии князь В. В. Долгоруков и фельдмаршал должен исполнять то, что он будет предлагать{342}. Это было явным знаком недоверия к Борису Петровичу. В сущности, у Долгорукова была та же роль, что во время Астраханского похода у Щепотьева. Но была большая разница в личных свойствах между тем и другим.
В. В. Долгоруков, будущий фельдмаршал, — одна из ярких фигур петровского времени. Прямой и честный, храбрый и сведущий в военном деле, он после произведенного под его командой подавления восстания Булавина и Полтавы пользовался исключительным доверием Петра и назначался выполнять ответственные поручения по военной и гражданской части. По словам саксонского посланника фон Лооса, в 1715 году Василий Владимирович был в большей милости у царя, чем Меншиков: «Царь, — писал Лоос, — берет его с собою на все свои маленькие забавы [увеселения] и не может обойтись без него ни одного дня» {343} . О короткости их отношений, не совсем обычной даже для Петра, свидетельствует тон едва ли не единственного сохранившегося письма Долгорукова к царю: «На день виктории левенгауптской [13] здоровье ваше так пили мощно, все пьяны были… А вам, чаю, завидно, что за лекарством нельзя пьяным быть (Петр лечился в это время в Карлсбаде. — А. З.); однако ж мню: хотя не все, а кто-нибудь пьяны были. Изволь к нам об этом отписать» {344} . С Шереметевым Василий Владимирович находился в очень хороших отношениях и свою задачу видел в том, чтобы помогать ему. Зато не было более непримиримого, чем он, врага у Меншикова.
13
Подразумевается
Вот случай, который говорит о том, как он понимал свои обязанности. Согласно постановлению консилии, полки, переведенные на новые квартиры, должны были получать провиант со старых квартир, для высылки которого там оставалось несколько офицеров и солдат. Однако, придя на новые квартиры, войска начинали и с них брать провиант, получая его, таким образом, вдвойне. Тем самым «чинилась обида для обывателей». «Понесем слово нехорошее о нашем непорядке… — писал Долгоруков Шереметеву. — Я вашему превосходительству доношу… Мне больше того делать не можно, что вам доносить…»{345}. В его действиях явно чувствуется желание предупредить возможные для Шереметева неприятности, а не навлекать их, как делал Щепотьев.
Ввиду отказа союзников принять русские войска их содержание опять падало на Польшу. «Мы никому ничем не виноваты, а нас обижают, — писал Шереметеву подскарбий коронный Пре-бендовский, — будто где забор низкой, то всякой может чрез то преступати… и в Польском государстве так поступали, будто в проходящих палатах»{346}.
Энергично настаивал на очищении русскими войсками польской территории и король. Но постепенно дело о размещении русских войск уладилось. Помогло внезапно возникшее у прусского короля Вильгельма желание отнять у шведов Висмар и при этом «все действия» против Висмара, по выражению канцлера Г. И. Головкина, «на наших навалить». Вильгельм вдруг не только согласился принять на себя содержание 15 батальонов пехоты и 1000 драгун, но и обнаружил чрезвычайную предупредительность по отношению к фельдмаршалу, предлагая, например, ему «свободу» охотиться в своих владениях, уверяя, что он всегда «за великое удовольствие» почитать будет «какую-либо показать услугу», а под письмом своим к Шереметеву подписывался: «Господина графа благосклонный друг Вильгельм»{347}.
Для Петра второстепенное значение имел вопрос, как его союзники распределят между собой шведские владения в Северной Германии и кто из них больше выиграет, хотя его личные симпатии и начинали заметно склоняться на сторону прусского короля. Царю прежде всего было важно, чтобы союзники не бездействовали и чтобы Швеция понимала: за ними стоит Россия.
18 февраля 1716 года Шереметев переехал в Данциг, куда через месяц прибыл и Петр. Борис Петрович ждал царя в большом смущении. Петр был недоволен фельдмаршалом. С конца декабря 1715 года он перестал лично писать ему и все распоряжения передавал через В. В. Долгорукова и министров.
Прекращение личной переписки было действительно признаком сильного гнева Петра и приводило в отчаяние его сотрудников. Подвергшийся в этой форме неудовольствию Петра много раньше описываемых событий князь Г. Ф. Долгоруков в таких словах выражал свое душевное состояние в письме к Ф. А. Головину: «Воистино, когда сие писал, от великих слез с трудом бумагу видел. Может, меня Бог от того мнения избавит… токмо терпеть навозможно: чаю, от такой безмерной печали в током злом отлучении скора дойтить смерти»{348}. Сенатор П. М. Апраксин при аналогичных обстоятельствах поражен был параличом{349}. Приблизительно так же чувствовал себя теперь и Борис Петрович: «Пожалуй, государь мой, — обращался он к тайному кабинет-секретарю Петра А. В. Макарову, — уведоми меня, нет ли вящаго на меня гневу его величества, а я от печали своей — уже одна нога моя в гробу стоит и болезнь моя умножается, а паче же безпамятство великое пришло». Он не знал, как и встречать ему ожидаемого в Данциге царя, и просил Макарова «научить» его: «Велеть ли мне себя, больного, вывезти навстречу или ожидать указу»{350}.
По приезду Петра произошло устное объяснение. Тут выяснилась главная причина недовольства царя. Фельдмаршал отправился в Померанию, как и в другие походы, со «своим домом», то есть с большим обозом, занимавшим собой огромное количество лошадей. Хотя состоявший при датском дворе послом князь В. Л. Долгоруков предупреждал его — правда, несколько запоздало, — что «зело великий» багаж при множестве людей и лошадей может «великие офицером причинить убытки…», так как союзники будут давать провиант и фураж по своим штатам, «а здесь у лутчаго фелтьмаршала… больше 40 или 50 лошадей нет»{351}.