Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев

Заозерский Александр Иванович

5

В процессе европеизации России было бы неправильно противопоставлять без всяких ограничений боярство (понимая этот термин в бытовом смысле как совокупность придворных чинов) Петру I как консервативную, противодействующую социальную среду. За исключением разве отдельных лиц, боярство в целом также повернулось лицом к Европе, куда смотрел и Петр. Но Европа сама как особый культурный мир — весьма сложное явление. В европейской культуре и тогда имелось большое разнообразие стилей и направлений, располагающихся в двух основных разрезах — по странам и классам, и самый выбор образцов для подражания должен был определяться в каждом отдельном случае совокупностью классовых и индивидуальных условий, воспитывавших те или иные душевные расположения и делавших неизбежными встречи и пересечения в пределах одной и той же страны, даже одной и той же социальной группы, различных культурных течений. В этом разнообразии восприятий

была почва для расхождений и борьбы.

Можно принять за факт, что к концу XVII века Россия прочно вошла в систему европейских государств. Правда, на нее продолжали смотреть как на «варварскую» страну, но с нею уже не могли не считаться: одни стремились использовать ее военные силы, другие — ее экономические средства. Москва становится объектом дипломатической «обработки», и перед ней открывается широкий выбор политических друзей, одинаково среди как католических, так и протестантских стран.

Своими внутренними отношениями Немецкая слобода как бы воспроизводила в малом масштабе различия и противоречия, разделявшие тогдашнюю Европу на католическую и протестантскую. Здесь представители разных наций и государств образовали две соперничавшие между собой общины по вероисповеданию: католиков и протестантов. Эти общины боролись между собой, между прочим, и за влияние в московской правящей среде, и каждая, естественно, старалась склонить русских на сторону близкой ей политической группировки в Европе.

Община католиков количественно была слабее, но силу ее составляли иезуиты, присылавшиеся сюда чаще всего правительствами Австрии и Польши со специальными задачами, а виднейшим ее членом был генерал Гордон. Из протестантов главной фигурой был Франц Лефорт, самый близкий друг царя и ярый противник католиков. Иногда столкновения между представителями той и другой общины происходили в присутствии русских. Гордон сообщает, например, что на банкете у Лефорта он отказался пить за Вильгельма, «узурпатора Великобритании», и в противность его протестантским сторонникам провозгласил тост за католического короля Иакова II^{440}.

К кому склонялись симпатии русских и прежде всего какое значение имели для них религиозные различия между католиками и протестантами?

Сами по себе ни католицизм, ни протестантизм в то время не находили в России сколько-нибудь значительного числа приверженцев. Но будучи системой вероучения, каждое из этих вероисповеданий означало вместе с тем определенную систему прикладной морали и санкционировало определенный социальный режим. Именно этими своими сторонами они оказывали воздействие на русских людей, и здесь — источник тех опасений, которые они вызывали у фанатических приверженцев православной старины. Но при этом католицизм и требуемой им моральной дисциплиной, и скрытыми в нем социально-политическими тенденциями гораздо был ближе к православию, чем протестантизм. Как в православии, так и в католицизме над человеком стоит кодекс внешних, формальных предписаний, которыми должно определяться его поведение, с тем лишь различием, что в католическом кодексе отсутствует аскетический принцип, которым проникнута мораль православия. Таким образом, в нравственном учении католицизма не было ничего, что бы могло оттолкнуть русского человека, потянувшегося к чужеземной культуре и хотевшего вместе с тем сохранить в моральном укладе своей жизни традиционность.

Не то — в протестантизме. Противопоставив в религиозной жизни внешним формам внутреннее чувство, он и в поведении человека выдвигает на первое место, в противоположность формальным требованиям других вероисповеданий, внутреннее настроение и самоопределение. Это именно положение и имел в виду русский обличитель протестантизма Посошков, восставая против установленных Лютером «слабых и развращенных законов». По его мнению, Лютер и от католической веры «отпал» потому, что она «явилась ему тяжелоносна» и потому взамен ее «устроил себе самую легкостную веру, иже без всякого труда: из роскошного жития и из блудного пространный вход в царство небесное показал». Отсюда — главная заповедь лютеранства в формулировке Посошкова: «…еже есть на свете, то все чисто и свято, и они вси святи, и греха ни в чем несть у него…» А подлинный источник, откуда все произошло — гордость: Лютер в «разуме своем вельми вознесся» и даши простор своему «умничеству» «законами» своими «древних святых отец, в посте и во всяких добродетелях просиявших, уничтожил и вся уставы церковные отринул…». Поэтому, желая предостеречь сына от гибели, автор «Завещания» дает ему последний совет: «Сыне мой, не буди ты горд, яко Лютор»^{441}.

Еще важнее различие между католицизмом и протестантизмом со стороны их социальных программ. За каждым из них стоял особый социальный строй. Католицизм веками срастался с феодальной аристократией и вырабатывал свою социальную политику, сообразуясь прежде всего с ее интересами. Поэтому он был господствующим вероисповеданием в странах феодальной

структуры — таких как Австрия, Италия, Испания, Франция, Польша, — сообщая своеобразный отпечаток их быту и культуре. Наоборот, протестантизм исторически тесно связан с ростом буржуазных отношений и укрепился в чистом виде там, где возобладал буржуазно-демократический порядок, например в Голландии.

6

При этих различиях тот или другой настрой, феодально-католический или буржуазно-протестантский, мог бы один целиком привлечь симпатии русской знати в том случае, если бы она была совершенно однородна. На самом деле, как мы знаем, в ее составе выделялись разные группы с неодинаковым социальным положением, тем самым заставляющие предполагать различные интересы, а следовательно, и различные оценки.

Старые титулованные удельные и нетитулованные московские фамилии — Голицыны, Куракины, Долгоруковы, Шереметевы, Трубецкие, Репнины, Салтыковы, Прозоровские, Одоевские, Волконские, Бутурлины и др. — в ряде поколений образовывали правящую среду в Московском государстве и вместе с тем в большей своей части представляли собой крупное землевладение. Местническая система, сдерживая вторжение в эту среду неродовитых элементов, долгое время охраняла ее значение наследственной аристократии при московском самодержце.

В XVII веке в связи с экономическим оскудением многих старых родов, а отчасти и по другим причинам политическое значение аристократии поколебалось, и в одном ряду с нею на политической сцене появились отдельные представители рядового московского и даже провинциального дворянства; наконец, в 1682 году и формально нанесен был ей удар упразднением местничества. Однако родословные традиции продолжали поддерживаться в кругу аристократических фамилий. Лишенные возможности отстаивать родословный принцип при служебных назначениях, бояре крепко держались его в частных отношениях. Князь Б. И. Куракин по поводу брака племянницы с А. П. Апраксиным замечал в автобиографии, что невестка его «…фамилии своей уничтожение великое сделала, что за так низкую фамилию выдала…»^{442}. А ведь А. П. Апраксин был брат царицы Марфы Матвеевны! Но род Апраксиных пошел от дьяка, и в глазах Гедиминовича Куракина значения этого обстоятельства не могло ослабить и родство с царем.

Известно, какая важная роль отводилась знатнейшим фамилиям в составленном князем Д. М. Голицыным плане государственного устройства при избрании Анны Иоанновны. «Он по-аристократически ненавидел Меншикова» и с презрением смотрел на семейные отношения Петра I, называя иногда его вторую жену непечатным словом. Просвещенный по-европейски человек, князь в частном быту соблюдал старые, казалось бы, несообразные с новыми условиями жизни привычки московских бояр: «…своим младшим братьям, из которых один был фельдмаршал, а другой — сенатор, не позволял в своем присутствии садиться без специального приглашения, а всех младших родственников заставлял целовать себе руку»^{443}. От таких привычек, может быть, уже освободился князь В. Л. Долгоруков, этот по отзыву голштинского посланника Бассевича «самый благовоспитанный и самый любезный из русских своего времени». Но его принципиальные воззрения также были проникнуты аристократизмом: «…политические симпатии влекли его к старой, монархически-феодальной Европе, — писал профессор Д. А. Корсаков, — и близкое знакомство с тогдашними государственными порядками Франции, Польши, Дании и Швеции оставило глубокий след в его политических воззрениях, выяснив ему значение аристократии. Честолюбивый и надменный, он считал свою фамилию самою аристократическою в России…»^{444}.

Эти люди по социальной природе своей были консерваторами, и самое стремление к новому у них регулировалось мыслью о сохранении их настоящего социально-политического положения. Обратившись за образцами на Запад, признав преимущество западной культуры вообще, московский боярин отдавал предпочтение такой стране, которая представляла наиболее сходства в основах социального существования с его собственной. Ясно, что это не была буржуазно-протестантская страна, и это подтверждает Б. И. Куракин своим отзывом о Голландии. Его отталкивало скопидомство голландцев: здесь «народ не приемлив, гораздо только ласковы к деньгам…»^{445}, — писал он. «Воистину, — жаловался он А. Ф. Лопухину, родственнику его жены, — такой маркации, где ни был, не мог видеть, как здесь в Амстрадаме, а иной забавы ниже что, кроме биржи и кофейного дому. И каждому кавалеру истинно больше месяца жить нельзя: ни малого плезиру нет, кроме что кому закупать». А между тем Куракину пришлось жить там годы, и вот в каком состоянии мы находим его под конец: «Ей, мой милостивой, — взывал он в том же письме, — как отцу своему объявляю сим письмом без всякой фальшивости: так мне здешняя бытность противна и скучна, что и сие письмо до вас, моего государя, пишу, ей, при своих слезах»^{446}.