Фельдмаршал Борис Шереметев
Шрифт:
— Ну, Стародуб отпадает, — сказал Карл, тоже не желая посвящать нового союзника в свои соображения, почему вдруг «отпадает» этот город.
А все было просто. Лагеркрона, посланный для исправления ошибки — взятия Стародуба, потерял при штурме тысячу человек и отошел от него несолоно хлебавши.
— Так вам достанет и Новгород-Северского, ваше величество. Там добрые запасы, фатеры справные.
Ах, Мазепа, Мазепа! Знал бы он, что этим советом, которого послушался король, он, гетман, невольно оказал неоценимую услугу царю, которого предал
Громом средь ясного неба прозвучала для Петра весть об измене Мазепы. Эстафете светлейшего он не хотел верить: «Ошибся князь». Но на следующий день поступило сообщение, что гетман с казаками уже в ставке короля.
— Змею! Змею пригрел у сердца своего! — вскричал Петр, ударив кулаком по столу. — Как же я ошибся? А? Как ошибся, Гаврила Иванович?
Головкин, поджимая губы, пытался утешить царя:
— Что уж себя одного казнишь, Петр Алексеевич. Все мы были хороши. Кочубей мне в Смоленске предсказывал сие прозрение.
— Кочубей! Искра! — простонал Петр. — Боже мой, кому мы головы снимали за этого иуду.
— Что делать, государь, содеянного не воротишь. Впрочем, я обещал Кочубею перед казнью, что ворочу твои милости семье, как только откроется правда.
— Да, да, да, — вдруг ухватился царь за эту мысль. — Немедленно. Слышь, Гаврила Иванович, все-все воротить семьям Кочубея и Искры. Все. И еще: сегодня же отправь самый скорый эстафет в Сибирь, в Енисейск, с повелением нашим тамошнему начальству, чтобы воротили из ссылки Семена Палия, снабдив в дорогу кормовыми, проездными и прочим довольствием. А как приедет Палий, тот же час ко мне его. Хочу сам перед ним свою вину снять. Манифест к малороссийскому народу я сам напишу, а сейчас дай-ка мне карту, Гаврила Иванович.
Головкин развернул карту на столе. Петр так и впился в нее взглядом.
— Ты смотри, Гаврила Иванович… — Петр от отчаянья стал грызть ноготь большого пальца. — Ты смотри. Король к Батурину едва ль не в два раза ближе Меншикова. А что сие значит? А сие значит, если изменник Мазепа поведет короля к Батурину, то все полетит к черту. Там ему будет и хлеб, и порох, и крыша.
Царь приподнял карту, пошарил под ней рукой, выхватил лист бумаги, перо. Сел тут же на краю стола и, бросив лист прямо на карту, быстро написал: «Александр Данилович! Для Бога ради, поспешай доставать Батурин. Как можешь скорей, скорей, скорей».
Петр еще не знал, что светлейший уже мчится к Батурину со своей кавалерией. Наверное, за то он и любил своего Алексашку, что тот всегда предугадывал не только желания, но и решения своего царственного товарища.
— Надо всячески мешать Карлу переправляться через Десну, — сказал Петр, отослав эстафету Меншикову. — Гаврила Иванович, пошли приказ генералу Гордону встать у Десны и атаковать короля на переправе. Предупреди, прозевает — головой ответит.
Сделав все распоряжения на случай движения короля на Батурин, Петр сел за манифест. Писал сам, более доверяя своей руке, нежели писарской.
«Гетман Мазепа, забыв страх Божий и свое крестное к нам, великому государю, целование, изменил и переехал к неприятелю нашему, королю шведскому… дабы с общего согласия с ним малороссийскую землю поработить по-прежнему под владение Польское и церкву Божию и святые монастыри отдать во унию…»
Петр дописал манифест, подписал и отдал Головкину, дабы без промедления был отпечатан он во множестве и разослан по всей Украине. И прочитан с высоких мест перед народом. Царь знал, сколь ненавистна для народа уния {215} и польское владычество.
После подписания манифеста Петр сразу же сел за письмо в Москву местоблюстителю {216} патриаршего престола Стефану Яворскому {217} : «Честнейший отче! Извольте оного Мазепу за такое его дело богомерзкое публично в соборной церкви анафеме предать».
Царь не мог успокоиться, в нем все еще клокотал гнев против изменника, во всех бумагах, вышедших в тот день из-под его руки, он уничтожает Мазепу, разоблачает его жестко и зло перед всем народом. Но и этого ему кажется мало. Он решает устроить Мазепе публичное свержение с гетманского престола и казнь. Пусть пока символическую, но казнь.
И он опять за листом бумаги, где пишет подробно придуманную им тут же процедуру всенародного бесчестья изменнику: «…Оную рисованную персону Мазепы надлежит пинком сбросить с высокого крыльца и волочь по праху ее, плюя на нее и обливая нечистотами…»
Что и говорить, фантазия у Петра на представления и лицедейства была богатая и щедрая сверх меры…
Царю доложили, что прибыл к нему казачий полковник Скоропадский. Петр, отложив перо, встретил полковника вопросительным взглядом: «Ну?»
— Государь, надо тебе к старшине, ушедшей с Мазепой, письмо написать с прощением им вины, коли воротятся, отстанут от изменника.
— Раз ушли с ним, значит, и они изменники.
— Нет, государь. Многие ушли с ним из боязни, считали всесильным его, чему и ты немало поспешествовал. Меня ведь тоже Мазепа звал за собой. Вот.
Скоропадский подошел к столу и положил перед царем лист бумаги, сохранивший перегибы пакета, сказал:
— Прочти, государь.
— Что это?
— Письмо ко мне гетмана Мазепы.
— Бывшего, полковник, бывшего… — сказал Петр, подвигая письмо ближе.
Он быстро прочел его, поднял потемневшие глаза на Скоропадского.
— И ты знал, что готовится измена? — спросил, заикнувшись от сдерживаемого гнева.
— Знал, государь.
— И промолчал?
— Промолчал, государь.
— Почему-у? — прищурился недобро Петр.
— Дабы голову сберечь, — горько усмехнувшись, отвечал Скоропадский.