Фельдмаршал Борис Шереметев
Шрифт:
— Спасибо, государь, — сказал дрогнувшим голосом Апостол. — Спасибо, что блудных детей прощать умеешь.
Поднялся и вышел.
Петр достал трубку, стал набивать табаком. Меншиков вскочил, взял свечу, поднес прикурить царю.
— Я думаю, мин херц, графу не надо искать тридцать сребреников.
— Верно думаешь, Данилыч. Я всегда говорил, у тебя золотая голова.
Петр глубоко затянулся, выпустил дым из ноздрей, посмотрел с усмешкой на Головкина:
— А може, Гаврила
— Тьфу! Прости, Господи, — сплюнул Головкин. — Я, Петр Алексеевич, и одного сребреника на него искать не стану. А потребуется, так королю еще на Мазепу кормовые высылать учну.
Царь и светлейший переглянулись и захохотали столь дружно и громко, что пламя свечей восколебали.
Поздно вечером, перед тем как улечься спать, Петр велел призвать к нему царевича Алексея Петровича.
— Ты звал, батюшка? — спросил юный царевич, несколько обеспокоенный поздним вызовом отца.
— Да, Алексей. Я завтра отъезжаю в Воронеж, ты остаешься за меня.
— Я? — смутился молодой человек.
— Да, да, именно ты.
— Но есть же фельдмаршал, светлейший князь.
— Конечно, есть. Но ты-то царевич, мой наследник.
— Но я боюсь командовать, батюшка, я не умею.
— Тебе и не надо командовать. Пусть они командуют. Твое дело следить, чтоб они меж собой не ссорились, как два медведя в берлоге. Ты должен мирить их. Понимаешь?
— Понимаю. Но Александр Данилович вряд ли меня послушает.
— Я накажу им… Будут слушать. При ком из них желаешь находиться?
— При фельдмаршале, батюшка.
— Ну хорошо, быть по сему.
Борис Петрович не то что был обрадован присутствием в его ставке наследника, но воспринял это как доверие государя и старался, чтоб Алексей Петрович не испытывал ни в чем неудобств. И если в связи с передвижением шведов и ему приходилось менять место дислокации, то в первую очередь на новом месте он приказывал:
— Обеспечьте наследника хорошим помещением, а мне что останется.
Царевич вполне оценил заботу о нем фельдмаршала и однажды за обедом, выпив вина, спросил:
— Борис Петрович, вы любите меня?
— А как же, ваше высочество, — отвечал Шереметев. — Вы наш будущий государь, мы все должны любить вас.
— А вот батюшка меня, видно, не любит, — вздохнул Алексей.
— С чего вы взяли, Алексей Петрович? Как отец может не любить сына?
— Да чуть что, бранит меня.
— Так государь и нас бранит пользы для. Такая уж у него планида. И вас для вашей же пользы иногда пожурит. Отец ведь.
— Нет. Вас по-другому, да и то больше хвалит. А мной бы хоть раз доволен был. Что бы я ни сделал, все не так, все не по его. Заставляет
— Ну уж так-то… Вам это чудится, наверно, Алексей Петрович.
— Где чудится? Съездил надысь в Суздаль мать навестить {219} , тихонько, никому не говоря, а он все равно узнал. Так осердился, едва не побил.
— М-да… — вздохнул Борис Петрович с неопределенным оттенком, хотя в мыслях вполне сочувствовал юноше: «Уж что ж за мать-то ругать? Какая б ни была — а мать все же». — Это, наверно, кто-то из ваших людей донес, Алексей Петрович.
— Знать бы кто, тут же прогнал бы.
— Да и потом, шило в мешке никак не утаится, рано или поздно наружу вылезет. Нет ничего удивительного, государю о сыне все знать хочется. Все.
— Я же не лезу в его жизнь, чего ж он в мою лезет?
— Он отец, перед Богом за вас ответствен, Алексей Петрович. Вот станете отцом, сами поймете, надо вмешиваться в жизнь своего дитяти иль не надо.
— Я уж давно не дитятя.
— Для отца сын всегда дите. Вон мой Мишка уже полковник, а для меня все едино дитенок.
За время обеда царевич выпил всю бутылку водки. Один. Даже не приглашая фельдмаршала поддержать его. И это не понравилось Борису Петровичу: «Рановато, однако, он к вину пристрастился. Рановато. Впрочем, не диво — отец с Ивашкой Хмельницким весьма дружен. Хотя, конечно, государь знает время этой дружбе, ни с того ни с сего пить не станет».
Опьяневшего царевича Борис Петрович сам проводил в горенку, не доверил денщикам, стащил с него сапоги, уложил в кровать, помимо одеяла накрыл еще шубой. Тот бормотал несуразицу:
— Я тоже к нему шпионов подошлю… Он ко мне… Я к нему… Я что? Не имею права? Да?
— Имеешь, имеешь, Алексей Петрович, — успокаивал царевича фельдмаршал. — Почивай с Богом.
Прикрыл плотно дверь, прошел в свою походную канцелярию, сказал секретарю:
— Не вели, Франц, никому шуметь в доме. Царевич почивает. А ты, — обратился к денщику Гавриле, — отгони там от окна чьи-то сани с конями, того гляди, оглоблей стекло выдавят.
Вкруг избы, где располагалась ставка, бесперечь люди толклись, конные подъезжали, у коновязи дрогли подседланные кони, матерились возчики, цепляясь санями за чужие разводья.
Вскоре у фельдмаршала появился майор Преображенского полка Бартенев.
— Борис Петрович, мои разведчики были в Рашевке, сказывают, там шведский отряд не столь велик, но коней, сказывают, много.
— Коней, говоришь? — сразу оживился фельдмаршал. — Неплохо бы отбить для моих драгун. Петро, — повернулся к адъютанту, — сыщи генерала Бема, он где-то тут рядом. Зови ко мне.