Феникс
Шрифт:
Ей хочется быть смелой:
— Нет, не замужем.
Улыбка на лице гауптштурмфюрера из неясной, застенчивой становится четко грубой. В ней — желание.
— Почему фрейлейн не замужем?
Дурацкий вопрос. На него не существует ответа.
— А вы? Вы женаты?
— О да.
— Вот поэтому я не замужем.
Дежурный засмеялся. Ему понравилась шутка. Уже смелее он заговорил с секретаршей.
— Мне нравятся маленькие брюнетки.
— У нас с вами разные вкусы, — поддела Надие эсэсовца, высокого, белобрысого.
Опять пришлось рассмеяться дежурному:
— Вы довольно храбрая девушка…
— Увы,
— Понимаю, вам хочется видеть меня убитым. Вы не немка.
— Да…
Он отошел от кресла. Улыбки на его лице уже не было.
«Этот гауптшарфюрер не даст мне увидеть море, — подумала Надие. — Не он лично. Не высокий, белобрысый. Другой гауптшарфюрер. Или роттенфюрер. Впрочем, они могут и помочь увидеть море, но для этого придется целовать их, пить вино с ними и отвечать на вопрос: “Вы замужем, фрейлейн?” А если сама! Если без них, пусть по горячему песку, пусть босиком…»
Да, ей нужно мужество.
— Фрейлейн Надие. Перепечатайте этот документ. Немедленно.
На часах было двенадцать ночи. Она только успела задремать. В кресле. Ее разбудил Ольшер. Усталый. Похудевший за один вечер.
— Я подожду.
В кабинете уже никого не было. И в приемной тоже. Только Ольшер и дежурный офицер.
— Хорошо, — ответила Надие и сняла футляр с машинки.
— Вы сможете быть внимательной?
— Конечно, господин капитан.
— Сейчас вам принесут кофе. — Гауптштурмфюрер оставил на ее столе несколько листков бумаги, скрепленных канцелярской булавкой, и исчез за глухой дверью.
Пока она закладывала копирку в страницы, пока вводила бумагу на валик, ей подали чашку черного кофе и кусочек сахара. Настоящего сахара. Надие припала к густому напитку, пахнущему чем-то острым и возбуждающим. Пила не отрываясь. Пила и заставляла зубы не стучать о краешек чашки. Зубы выдавали волнение. Отчего-то Надие стало страшно. В эту минуту она забыла о мужестве.
Дежурный эсэсовец, раскинув ноги, дремал на стуле у входа. Или не дремал, а так только казалось. Во всяком случае, он не интересовался секретаршей капитана.
Но когда застучала машинка, эсэсовец открыл глаза. Зевнул. Поднялся. Стал вышагивать по приемной. От двери до окна. И все мимо Надие. Мимо машинки.
Руки ее не слушались. Пальцы наскакивали совсем не на те клавиши, которые нужны были. В последнее мгновение Надие успевала избежать ошибки. Сворачивала в сторону. Буквы ложились куда следовало.
Приходилось торопиться. Ждал Ольшер. Стрелки на часах подползали к часу.
Она боялась, что капитан не выдержит, выйдет в приемную, глянет на машинку, спросит — готово ли. А ему нельзя было выходить. Нельзя было смотреть. Глаза Ольшера слишком внимательные. С точным прицелом.
Нет, до моря слишком далеко. Так далеко, что не дойти. Не дойти без помощи этого эсэсовца с белобрысой шевелюрой.
Последняя строка. Она выдернула листы. Разложила на столе экземпляры по порядку. Скрепила их. Чистую бумагу бросила с шумом в ящик стола. Захлопнула.
Ольшер сидел на своем обычном месте. Кулаками сжал виски. Смотрел куда-то сквозь стену, в ночь. В темноту. А над ним горела огромная люстра — после совещания ее забыли выключить.
— Готово, господин капитан.
Надие протянула листы. Теперь
Листы упали перед ним. Не смогла удержать их в последнюю минуту Надие. Или побоялась показать свои руки — бросила.
— Благодарю вас, фрейлейн… Вы свободны.
Как длинен ковер, по которому надо идти от стола капитана до двери. Тонут каблучки в глубоком ворсе. Тонут звуки.
Неужели я смогу уйти? Уйти отсюда. И увидеть море. Зеленоватую синь… до самого горизонта.
Ковер не так уж длинен. И кабинет имеет дверь. Она легко поддается. Растворяется настежь. Остается только переступить порог. Узкий порог.
Надие переступила его. И вдруг совершенно отчетливо слышит собственный голос: «Не будет моря. Ты не увидишь его синь… Никогда…»
К ней подбегает Ольшер. Поддерживает за плечи:
— Вам плохо, фрейлейн?
Надие прикусывает губу. До боли. Чтоб прийти в себя.
— Нет, нет… Я немножко устала…
3
— Сколько времени вы намерены возиться с «двадцать шестым»?
Курт Дитрих прошел вдоль глухой стены своего кабинета — совершенно пустой, голой, здесь не полагалось никаких украшений, стоял лишь стул для допрашиваемых. На других стенах висели портреты фюреров рейха, красовались шкафы из дорогого дерева, светились окна. Там не любил ходить штурмбаннфюрер. Там ему все мешало, задерживало. У пустой же стены, прямой и высокой, как в тюрьме, он чувствовал себя свободным. Мог в крайнем случае оттолкнуть стул ногой и открыть свободную дорожку от самой двери. Так и сделал Дитрих, встретив на пути причудливое сооружение из дерева и плюша. Стул хоть и предназначался для арестованных, но хранил на себе следы чьих-то усилий. Чьей-то фантазии. Пинок не свидетельствовал о пренебрежении к искусству. Просто штумбаннфюрер был раздражен.
— Сколько?!
Берг сидел у огромного массивного стола с такими же причудливыми украшениями, как и стул, отлетевший от сапога Дитриха. Сидел и смотрел на шефа, мечущегося вдоль стены.
— Я все еще не уверен, господин майор, что мифический «двадцать шестой» находится в Берлине.
— Где же он, по-вашему?
— Около тех объектов, которые бомбят англичане…
— Пытаются бомбить, — поправил Дитрих.
— Тем более. Их кто-то нацеливает.
— Вы исключаете Бель-Альянсштрассе и Иоганна Хендриксена? — челюсть, огромная, массивная челюсть, делавшая штурмбанфюрера похожим на Кальтенбруннера, сдвинулась влево — Дитрих выражал явное недовольство новой версией своего подчиненного. — Я не вижу последовательности в ваших доводах.
— Последовательность нарушена ходом расследования, — ответил Берг. — Наблюдения на Бель-Альянс ничего не дали. Повторили все среды и пятницы, переставили числа, изменили время, снова вернулись к первоначальному графику — безрезультатно. Никто не приходит на встречу.
— Значит, спугнули, — резюмировал Дитрих.
— Выстрел дает слишком громкое эхо, — заметил Берг. — Не услышать его нельзя было. Схема связи, естественно, изменилась.
— Иначе говоря, «двадцать шестой» переадресован другому резиденту? — продолжал свой вариант штурмбаннфюрер.