Феномен Солженицына
Шрифт:
Председателю Совета Министров СССР…
А. Н. КОСЫГИНУ
13августа 1971
Препровождаю Вам копию моего письма министру госбезопасности. За все перечисленные беззакония я считаю его ответственным лично. Если правительство СССР не разделяет этих действий министра Андропова, я жду расследования.(Там же. Стр. 635)
Сашу об этом своём шаге А. И. уведомил (уже, так сказать, постфактум) короткой записочкой, в которой писал:…
Хочу, чтобы Вы ясно поняли, и поверили мне, и доверились: только предельная гласность и громкость есть Ваша надёжная защита – Вы станете под мировые прожекторы, и никто Вас не толкнёт! Поэтому я взялся решить за Вас – сегодня же пишу открытое письмо Андропову и отдаю в самиздат. Постарайтесь мне поверить и убедить своих
(Цит. по кн.: Людмила Сараскина. Александр Солженицын. М. 2009. Стр. 660)
В своей книге «Бодался телёнок с дубом», рассказывая об этом эпизоде, Солженицын мимоходом роняет, что Сашу гэбэшники непременно убили бы, если бы он не догадался выдать им себя за иностранного подданного, «а такого нельзя убивать без указания начальства». А о самом Саше он там пишет так:…
Он мог бы смолчать, как требовали от него, – и ничего б я не узнал. Но честность его и веяния нового времени не позволили ему скрыть от меня. Правда, моего шага(Письма Андропову. – Б. С.)он не ждал, даже дух захватило, а это было – спасенье для него одно. Я лежал в бинтах, беспомощный, но разъярился здоровей здорового, и опять меня заносило – в письмеКосыгину я сперва требовал отставки Андропова, еле меня отговорили, высмеяли.
Так взорвался наружу один подкоп и, кажется, дёрнул здорово, опалил лицо самому Андропову. Позвонили (!) ничтожному зэку, передали от министра лично (!): это не ГБ, нет,милиция… (Надо знать наши порядки, насколько это нелепо.) Вроде извинения…
(Александр Солженицын. Бодался телёнок с дубом)
Опалило лицо самому Андропову или не опалило, – это, как говорили герои Зощенко, ещё вопрос и ответ. А вот у Саши Горлова, как это вскоре выяснилось, «дух захватило»не зря.
Все данные ему свои обещания кагэбэшники выполнили. С работы его уволили, докторскую защитить не дали. Посадить, правда, не посадили, но из страны выдавили.
В 1990 году, оказавшись в Бостоне, мы с женой были у него в его американском доме. (Наш друг Эмка, давно уже живущий в Бостоне, с ним приятельствует, и нас к нему привёл.) Дом – даже по американским понятиям – великолепный: на родине Саша о таком не мог бы и мечтать. Да и с родиной отношения в то время уже как будто стали налаживаться: Саша рассказал, что его настойчиво приглашали на Дальний Восток, до зарезу там вдруг понадобилось нам построить электростанцию, работающую от морских приливов, проект которой он, Саша, разработал. Его просили приехать хоть на полгода. На мой вопрос, согласился ли он, ответил, что да, конечно, – если приглашавшие его дальневосточники смогут выплатить ему ту зарплату, которую здесь, в Бостоне, он получает. За семестр – 80 000 долларов.
Из этого можно заключить, что вынужденная эмиграция оказалась для Саши счастливым выигрышем. Если не считать того, что вскоре после приезда в США неожиданно покончил с собой его сын-подросток.
Конечно, это могло случиться и не в Америке, а дома тоже. Но – кто знает?
Как бы то ни было, эту свою американскую судьбу Саша выбрал себе не сам: на неё обрек его Александр Исаевич в процессе своего героического бодания с дубом. *
Оказавшись на Западе, Александр Исаевич решил, что ему нужно свое издательство. Поначалу ему представлялось, что решить эту задачу будет не так уж сложно. Но оказалось, что не так уж она и проста. И тогда он подумал: а не проще ли, чем начинать это дело с нуля, приспособить для своих целей какое-нибудь из уже существующих русских книгоиздательств.
Насчет того, какое именно, у него не было никаких сомнений: разумеется, ИМКУ.
Во-первых, из всех, издающих книги на русском языке, оно было самым продуктивным и самым влиятельным. А во-вторых, с ним у него уже давно была налажена прочная связь. ИМКА выпустила и первое русское издание «Круга», и «Архипелаг».
В пользу этого решения говорило и то, что возглавлял это издательство Никита Алексеевич Струве, который в Александре Исаевиче души не чаял и как будто готов был стать послушным
Но и с ИМКОЙ тоже все было не просто….
Мысль о своём издательстве родилась у меня и от переезда на новый континент, и от напора замыслов: «Имка» по-прежнему ощущалась мной как разлохмаченное, плохоуправляемое издательство, в нём проявлялись книги самых неожиданных уровней и направлений, – не знаешь, какого курбета ждать ещё завтра. Безнадёжность устойчивой работы с издательством неряшливого стиля становилась уже такова, что о своём русском собрании сочинений я вступал, через того же Н. Струве, в переговоры с французским издательством «Сёй». Затем стало казаться, что Струве всё же возьмётся руководить «Имкой» фактически и открыто, и я обещал ему содействие.
(А. Солженицын. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов)
Проблема тут заключалась в том, что Никита Алексеевич ни формально, ни фактически руководителем ИМКИ не был. Директором издательства был совсем другой человек….
Управлял ИМКОЙ и «Les EЂditeurs ReЂunis» Иван Васильевич Морозов, ставший директором издательства ещё в 62-м году, когда оно переехало с Монпарнаса в Латинский квартал – на улицу Горы Святой Женевьевы. Правда, когда я появился в Париже, директорство это было уже в значительной мере формальным, распространяясь скорее на магазин, чем на деятельность ИМКИ, которую реально возглавлял Никита, сосредоточивший в своих руках все связи с авторами, особенно в метрополии. Здесь Иван Васильевич просто не тянул, не понимая ни специфики, ни даже сути новых отношений, стремительно расширявшихся и полностью проходивших помимо него.
Уроженец Печорского края на Псковщине, до войны входившего в состав Эстонии, Ваня Морозов приехал в Париж в 38-м году поступать в Свято-Сергиевский богословский институт и застрял на подворье из-за начавшейся войны. После освобождения Франции и возобновления деятельности РСХД он стал его секретарем и первым редактором послевоенного «Вестника», а впоследствии, когда Международная YMCA решила передать Движению свое издательство, – возглавил книжное дело. В его представлении оно полностью идентифицировалось с той движенческой семьей, в которую он вошел с юности, к которой привык и которой отдал большую часть жизни, а книгоиздание ограничивалось публикацией пятитомного Закона Божия, служебников, требников, трудов подворской профессуры и отчасти философов начала века. Появление рукописей совершенно иного направления (а в число авторов входили не только Солженицын, но впоследствии и Войнович, и Веничка Ерофеев, и Кормер…), изменение масштабов, а главное – самого характера издательской деятельности оставалось ему абсолютно недоступным, пугало и раздражало, никак не укладываясь в привычные, десятилетиями не менявшиесяпредставления. К тому же, новые издательские программы несли в себе ощутимый материальный риск, а это – при резком сокращении финансовой помощи со стороны Международной YMCA – представлялось Ивану Васильевичу уже совершенно недопустимым… Патриархальные нравы, царившие в издательстве, не смогло серьезно изменить даже появление солженицынских книг.
Конечно, это было необычно – и по содержанию, и по общественному резонансу, конечно, пушечный успех «ГУЛАГа» внушал надежды на неопределенное, хотя и довольно приятное будущее, в котором новой России, а вместе с нею и ИМКЕ, принадлежала бы совсем иная роль… Но в сущности эта новая Россия была далеко и во времени и в пространстве, а парижская повседневность – здесь, под боком: и надо было ежемесячно выплачивать персоналу хоть и нищенскую, а все же зарплату, снимать складские помещения, выписывать бесконечные чеки типографам, налоговому ведомству, бумажным фирмам… Да и Солженицын оказался вовсе не такой уж высокоудойной коровой. Ну, первый том «ГУЛАГа» действительно стал бестселлером: за ним – едва ли не впервые в послевоенной эмигрантской истории – стояли очереди в магазин. Но второй уже пошел похуже, а на третьем и вообще пришлось думать о сокращении тиража. Не говоря уже о «Теленке», тридцать тысяч экземпляров которого почти полностью гнили на складе.