Феномен Солженицына
Шрифт:
– Он? Крупный?! – искренне изумился мой собеседник. – Да знали бы вы, какой это мелкий человек! Как он интриговал, чтобы мы не взяли на работу Шрагина!
Реплика эта – хоть, как видите, я её и запомнил, – большого впечатления на меня тоже не произвела.
Не то чтобы я ей не поверил. Поверил. Ни на секунду не усомнился, что так оно, наверно, и было. Но все равно остался при своём. И вот почему.
Слова «крупный» и «мелкий» вообще-то говоря – антонимы. Но в данном случае дело обстояло иначе. Вся штука тут была в том, что моё «крупный» и его «мелкий»
Эмилия.Марат? Это тот депутат с вечно потными руками?
Витек.Потными руками? Неправда!
Эмилия.Помню, помню. У него были руки, как лягушки. Брр…
Витек.Нет, нет, это недоразумение. Простите, этого о нем нигде не сказано!
Эмилия.Да я-то знаю. А как звали того, высокого, с лицом в оспинах?.. Ну, которому отрубили голову…
Витек.Дантон?
Эмилия.Да, да. Он был ещё хуже.
Витек.Чем же?
Эмилия.Да у него все зубы были гнилые. Пренеприятный человек.
Витек(в волнении).Простите – так нельзя говорить. Это не исторический подход. У Дантона… у него не было гнилых зубов. Вы не можете этого доказать. А если бы и были, дело совсем не в этом.
Эмилия.Как не в этом? Да ведь с ним было противно разговаривать.
Витек. Простите, я не могу с вами согласиться. Дантон… и вдруг такие слова!
В отличие от Витека, который не желал поверить, что у Марата были потные руки, а у Дантона гнилые зубы, я сразу поверил, что в истории с Шрагиным Солженицын вел себя нехорошо. Но в полном с ним (Витеком) согласии полагал, что «дело совсем не в этом», потому что это – «не исторический подход».
Как бы ни выглядел Александр Исаевич во всех этих ихних эмигрантских дрязгах, я – тогда – не мог думать о нем как о мелком человеке.
Да, по правде говоря, и сейчас так о нем не думаю.
И против Шрагина он интриговал именно потому, что был не мелкий, а крупный человек.
Не мелкого тщеславия и личных амбиций ради расставлял он всюду своих людей. Не для себя старался, а для России. Для её будущего.
Просто так уж вышло, что он лучше, чем кто другой, знал, что ей нужно, России, чтобы выбраться из того исторического тупика, в котором она оказалась. И даже не только ей, а зашедшему в тот же тупик всему роду людскому. Человечеству. *
Когда он ещё только начинал «бодаться с дубом», – пока не со всей ядерной державой, а с Секретариатом Союза писателей, – один из самых опытных секретарей этого Союза Алексей Александрович Сурков проницательно определил:
– Характер у него бойцовский.
Позже, особенно после того как А. И. оказался на Западе, стало видно, что для определения его характера лучше подошло бы другое слово: не бойцовский, а – вождистский.
Было у нас в начале 20-х годов в ходу такое – довольно уродливое – слово: «Вождизм». Оно даже попало в большой академический словарь современного русского языка:…
ВОЖДИЗМ. Политика, направленная
(Словарь современного русского литературного языка в 20 томах. Том второй. М. 1991. Стр. 366)
У Солженицына этот «вождизм» был, что называется, в крови.
Но у него это была не «политика, направленная на утверждение одного человека», акоренное свойство личности.
Из этого коренного свойства его личности вырос и развился и присущий емуособый тип мышления.
Всё это мы как будто уже наблюдали, столкнувшись с другим коренным свойством его личности: истовой (и даже неистовой) верой в данное ему свышевсеведенье пророка.
Так может быть, это просто разные наименования одного и того же явления? Не все ли равно, как назвать этот тип личности – пророком или вождём?
Нет, не все равно.
Два эти понятия хоть и близкие, часто даже совпадающие, но – не тождественные.
Пророк – пророчествует. Он знает истину и несёт её людям. И в некотором смысле ему даже все равно, сейчас дойдёт до них эта открывшаяся ему истина, или когда-нибудь потом, когда он, ныне побиваемый камнями, уже завершит свой земной путь.
Призвание вождя состоит в том, чтобы самому утвердить эту открывшуюся ему истину, претворить её в реальность. Добиться того, чтобы те, к кому он обращается, не просто внимали ему и шли за ним, но и выполнили, осуществили то, к чему он их призывает, пошли тем – единственно верным – путём, который он им указывает.
Александр Исаевич Солженицын по складу своей личности был вождём именно вот такого, ленинского типа. *
В процессе его размышлений о русской революции 1917 года, по мере того как он получал доступ к всё новым, прежде неводомым ему источникам и открывались ему все новые, прежде неведомые ему факты, менялось и коренным образом изменилось его отношение кфевралю:…
Помню, профессор Кобозев часто и настойчиво меня спрашивал: а как вы, всё-таки, точно относитесь к Февральской революции? что вы о ней думаете? Была ли она полезна для России? была ли неизбежна? и неизбежно ли из неё вытекала Октябрьская? – Я всегда отмахивался: во-первых, потому, что я ведь шёл к Октябрьской, всё определившей, а что там проходная Февральская? Во-вторых, неизбежность и полезность Февральской общеизвестны. В-третьих: если бы художник мог всё заранее сформулировать – не надо бы и романа писать. А всё откроется само лишь по ходу написания.
И действительно, начало открываться само – и вот только когда! Натуральными обломками предфевральских и февральских дней – мненьями подлинными и мненьями, придуманными для публики, лозунгами, лжами, быстро организовавшейся газетной трескотнёй с её клеймами, несвязанностью столичных событий со страною, ничтожностью, слепотой или обречённой беспомощностью ведущих вождей революции – я был теперь закидан выше головы как хламом, и выбарахтывался из этого хлама с образумлением и отчаянием.
Без нарастающего, громоздящегося живого материала тех лет – разве мог бы я до этого сам доуметь?!