Феномен Солженицына

Сарнов Бенедикт Михайлович

Теперь, когда я читаю его доморощенные декларации, полные самодовольства и спеси (он самый великий, он неутомимый труженик, он чуть ли не единственный патриот и страдалец за Россию), написанные к тому же дурным языком; когда я слышу его бессовестные выпады часто против беззащитных людей, часто против тех, кто поднимал его на щити поддерживал, рискуя своим благополучием и даже свободой, мне в самом деле бывает СТЫДНО. Когда я вижу этот сверхпревосходный эпитет в своей собственной книге, мне стыдно и хочется, чтобы он исчез. Но, увы, из песни слова не выкинешь.

Владимир Войнович

20августа 1983

Мюнхен

P. S.Не могу понять, зачем ты мне звонил? Ведь, давая подобные поручения, он не только ко мне, но и к тебе относитсяпо-свински.

Письмо

это я счел нужным воспроизвести на этих страницах (конечно, с разрешения его автора), во-первых, потому что оно, как мне кажется, гораздо убедительнее первого, устного (очень невежливого, как он его называет) его ответа. А во-вторых, потому, что последняя, заключающая его часть (пункт шестой) отражает, я думаю, чувства не одного Войновича, а многих бывших поклонников Солженицына, совсем ещё недавно искренне восхищавшихся им и выражавших это свое восхищение в формах, которых теперь им приходится стыдиться.

А сейчас опять – ненадолго – вернусь к письму Войновича, цитирование которого я оборвал на полуслове, обещая потом его продолжить:…

После нескольких недель молчания Штейн прислал мне свое сочинение, состоявшее из проклятий и оскорблений, и предложил мне забыть его и Вероникино имена. Кроме прочего, Штейн написал, что мой расчёт оказался неверным, «там» чужих писем не читают, «не то что в твоём благородном семействе». Но как я потом заметил, читают и даже очень внимательно. Арина Гинзбург ещё, видимо, не поняв в чем дело, сказала, что им в «Русскую мысль» звонила Наталья и спрашивала, их ли я автор. Потом в Америку поехалаглавная редакторша (Иловайская), побывала «там» и, похоже, получила соответствующие инструкции. До этого «Русская мысль» вела со мной переговоры, чтобы я с ними более или менее постоянно сотрудничал, но теперь переговоры прекращены, я там, вероятно, запрещённый писатель. Мне на это более или менее наплевать. Но «вермонтский обком» действует.

О том, как действует этот «вермонтский обком», вскоре – на собственной шкуре – почувствовали и ближайшие друзья и единомышленники Александра Исаевича. *

Когда Н. Струве и В. Аллой, приняв ультимтум Солженицына, праздновали «победу», они не сомневались, что возглавляемое ими издательство, как было, так и останется независимым. Разве вот только придётся отбиваться от предложения «классика» назвать их новое книжное дело дурацким словом «взъем». Что же касается основного направления издательской политики, то с этим никаких сложностей у них не будет. Не станет же «классик» вмешиваться во все тонкости их редакционной стратегии и тактики.

Но – не тут-то было!…

Вернувшись из Биаррица, я позвонил Никите. Он говорил довольно вяло и казался чем-то расстроенным, но вдаваться в подробности по телефону не стал, а пригласил нас с Радой на завтра к ужину. Мы отправились в Villebon-sur-Yvette, не подозревая, чем закончится вполне заурядный визит. За столом все было как обычно, разве что шутки выглядели несколько вымученными. Зато после ужина, когда дети ушли, Никита неожиданно завёл разговор о только что появившемся в «Русской мысли» интервью со мной. Идея его принадлежала Арине и Иловайской. Само интервью было совершенно банальным: история ИМКИ, издательская направленность в прошлом и теперь, выходящие книги, ближайшие планы… В общем, совершенно проходной материал, придавать значение которому казалось смешно… Однако сейчас мы услышали, что «Вермонт возмущен, Александр Исаевич не понимает, почему подобное интервью исходит не от Никиты, а Наталья Дмитриевна считает его появление грубой бестактностью».

Вообще, за последний год словосочетания типа «Вермонт недоволен», «Александр Исаевич не одобряет», «Наталья Дмитриевна не согласна» – сделались своеобразным рефреном при любых спорах с Никитой…

(Владимир Аллой. Записки аутсайдера. Минувшее. Исторический альманах. 23. СПб. 1998. Стр. 184–185)

Руководители издательства и влиятельные члены Совета, которые приняли солженицынский ультиматум, понимали, конечно, – не могли не понимать, –

что кадровые перемены, на которых настаивал «вермонтский обком», – это только начало. Что за этим наверняка последуют и другие требования, быть может, даже и совсем для них неприемлемые. Но они надеялись, что, пойдя на некоторые уступки, все-таки сумеют сохранить независимость….

Александр Исаевич и раньше, видимо, полагал, что, обеспечив «кадровые перестановки» в ИМКЕ, он вправе определять и издательскую политику. Но ни мы с Никитой, ни отецАлександр так не считали, и до восьмидесятого года, во всяком случае, удавалось держать равновесие, а давление Вермонта встречало мягкий и дипломатический, но все-таки довольно стойкий отпор. С появлением «дотаций» расстановка сил делалась иной, а последний разговор показал, что Никита не смог устоять перед искушением и окончательно увяз в новых вермонтских играх, вполне удовлетворившись положением фаворита при дворе «классика»…

(Там же. Стр. 187)

«Дотации», о которых идет тут речь, были, конечно, солженицынские. Но – не только. Однако и за теми, что шли не прямо от него, тоже стоял он….

Первый серьезный спор… произошел в начале 80-го, когда Никита сообщил, что нам «кажется, удалось» получить постоянную субсидию для издательства – 70 тысяч долларов в год (на то время – 350 тысяч франков). Причём она будет приходить в виде наличных денег. Постоянство и форма дотации совершенно однозначно указывали её источник (крупные суммы наличными выдают лишь стратегические службы, имеющие свои секретные фонды и предпочитающие не оставлять следов), понятно было и каким образом её «удалось получить». В ответ на выраженное мною сомнение, стоит ли связывать себя с такой организацией: ведь за всё придется когда-нибудь платить и ещё неизвестно чем, – Никита неожиданно резко вспылил: «Что вы все морализируете? Думаете, мне приятно встречаться с этими людьми? Если я стал это делать, то лишь для пользы издательства»…

Продолжать спор смысла не имело… Никита явно начинал какую-то иную – свою или, скорее, солженицынскую игру, и в ней мы уже не были соратниками и единомышленниками… А сама игра далеко выходила за пределы издательства и круга вещей, с ним связанных…

(Там же. Стр. 184–185)

В том, что условия этой новой игры (включая и получение субсидий из секретных фондов «стратегических служб») диктовались «вермонтским обкомом», не могло быть ни малейших сомнений. Да это особенно и не скрывалось….

В том же восьмидесятом необычайно усилилось влияние Вермонта на направленность и даже на сам отбор журнальных и издательских рукописей. ИМКА все круче забирала вправо, уходя от идеалов вселенских к ценностям национальным, а «советы» Александра Исаевича уже стали напоминать едва скрытую цензуру.

С этим, а по сути – все с тем же вопросом о независимости издательства связан и второй всплеск, переводивший обычный спор с Никитой в совершенно иную плоскость. Как-то раз, весной того года, сидя в гостиной дома в Villebon-sur-Yvette, я заметил, что ни Достоевский, ни Толстой, будучи великими писателями и постоянно публикуясь в «Отечественных записках», все-таки не определяли политики журнала, и что, двигаясь в нынешнем направлении, мы рискуем серьезно сузить и круг авторов, и круг читателей, сделавшись слишком ангажированными, причём в сторону совершенно очевидную и далеко не для всех приемлемую. И тут Никита буквально взорвался, необычайно резко и запальчиво ответив, что ангажированность – вовсе не порок, равно как и объективность – ещё не добродетель, а присутствовавший при разговоре его старший сын Данилка с отроческим простодушием спросил: «Ну, а если не Солженицын, то кто же тогда? Все равно лучше никого нет…» Никита, очень довольный вмешательством сына, его немедленно поддержал: «Да, кто же ещё? Назовите…» Мысль о том, что у ИМКИ своя традиция, свой путь, и лучше следовать ему, нежели становиться в кильватер кому угодно, в том числе и любому «великому», – даже не рассматривалась. По-видимому, окончательный выбор – и идейный, и материальный – был уже сделан…