Феодора
Шрифт:
— Ты? — он метнул на нее быстрый взгляд. — Тебе, лучезарная, нравится забавляться мною?
— Как мало ты знаешь! — бросила она в ответ. — При всей этой роскоши я живу в заточении. Я не могу назвать себя принадлежащей себе! О, Линней, разве твое положение хуже?
Линней не поднимал глаз — и тогда Феодора разрыдалась.
Лицо лекаря медленно обратилось к девушке. И пока его взгляд скользил по ее телу, краска заливала его щеки. Ее красота проникала в его сердце, вызывая неудержимый трепет. Она плакала, и он страстно жалел ее — он, низкий раб. Но гораздо сильнее он любил ее.
Она
У него перехватило дыхание, и сквозь слезы Феодора увидела, как лицо Линнея исказилось.
— Боже милосердный, помоги мне! — простонал он. — О моя госпожа, вырви мой язык, прикажи меня сечь до смерти, но я не могу этого вынести. Ты не больна, но я болен! Я болен любовью к тебе!
— Линней! — Ее слезы прекратились, и она едва заметным жестом поманила его к ложу.
Он пал на колени, схватил ее руку в свои и начал осыпать поцелуями. Его слова хлынули потоком.
— С той минуты, как я впервые увидел тебя — с самой первой минуты на корабле, — я жил только для того, чтобы увидеть тебя еще раз…
Она почувствовала, как его губы, свежие и нежные, слегка коснулись ее губ.
— О богиня моей жизни!
Ее сердце билось, как у зверька.
Теперь то, к чему она стремилась и что стало воплощаться в жизнь, вдруг испугано ее.
— Линней, это безумие, — начала она робко.
— Я безумец, я окончательно утратил разум из-за твоей красоты…
Ее кровь гудела, голова кружилась, и она не могла бороться с этим. У нее вырвался тихий вскрик — не протеста, а страха. Страха перед силой, которая жила в ней, а теперь вышла из повиновения.
Этот слабый звук утонул в страстных, хриплых, мятущихся словах, льющихся из уст раба. Он привлек ее тело к себе и, потрясенный его нежностью, на миг перестал дышать. Огни померкли, и комната закружилась.
В сознании Феодоры зазвучал голос, жесткий и осуждающий.
Но она осталась глуха к нему. Сейчас ничто не было важным, только одно — принять его, облегчить его страдания.
Как и было начертано судьбой, он овладел ею. Теперь его поцелуи горели, словно пылающие факелы.
ГЛАВА 11
Феодора знала, что должна раскаиваться. Но хотя она и покрыла себя позором, сожительствуя с рабом, она не стыдилась ни себя, ни своего деяния.
У нее было совсем другое ощущение: она обрела новый, по-своему волнующий жизненный опыт.
Первоначальный мотив — женская месть Экеболу, побудившая ее соблазнить Линнея, который оказался более чем легкой добычей, — был на время забыт. Наоборот — впервые, сколько она себя помнила, она отдала себя мужчине не за деньги или другие дары, которыми он мог бы вознаградить ее, а за любовь. Она обнаружила, что отдавать себя, не получая за это никакой мзды, — глубоко волнующее чувство.
Линней был так покорен, настолько принадлежал ей и был так благодарен за каждое слово и улыбку и при этом так пылок и мужествен, что она чувствовала себя очищенной, исцеленной и согретой. Почти все, что могла, она отдала этому рабу: душу и тело. Но Феодора слишком долго была куртизанкой. Она не верила, что мужчина
Она испытывала не ликование, а покой, и была благодарна Линнею, словно это он отдал ей себя.
Но это была лишь одна сторона медали. С другой стороны царил страх. Не было ни одного свидетеля того, что происходило на ее ложе. Обстоятельства визита Линнея были обыденны, а сам визит столь краток, что вряд ли мог вызвать толки и догадки среди слуг или евнухов гинекея.
Но Феодора вскоре поймала себя на мысли, что хочет видеть его снова. Это было опасно. Если визиты лекаря возобновятся и станут частыми, пусть даже под предлогом болезни, то наверняка пойдут пересуды среди прислуги. Все женщины умирают от любопытства, если речь идет о чем-либо, что может быть связано с любовью, а евнухи, лишенные пола и, следовательно, любопытства, любят болтать о тех вещах, которые им недоступны, даже больше, чем женщины. Все это неизбежно достигнет ушей наместника, и тогда она больше не увидит Линнея.
Связавшись с женоподобным юнцом, надушенным и нарумяненным, как куртизанка, Экебол, однако, не утратил тщеславия, а следовательно, оставался ревнивым и подозрительным. Даже при том, что он совершенно не интересовался Феодорой как любовницей, если она совершит нечто, уязвляющее его самолюбие, Экебол способен на любую жестокость.
Правда, Линней оставался вне подозрений по двум причинам. Первая — он был раб, а значит, безусловно недостоин ее внимания, и вторая — он пользовался доверием, которым люди всех возрастов наделяют всех представителей медицины, словно сама природа их ремесла ставит их выше обычных слабостей.
Теперь ей случалось видеть Линнея только на редких официальных приемах. Экебол периодически требовал присутствия Феодоры на таких торжествах — это было странным образом связано с его жеманным фаворитом Алкивиадом. Наместник старался не слишком явно демонстрировать свою страсть к ганимеду, а присутствие неоспоримо женственной любовницы за пиршественным столом сводило на нет толки, которые не могли не возникнуть.
Еще большее удовольствие доставляло ему видеть, как женщина такой необычайной красоты повинуется его малейшему движению, говорит только тогда, когда ей разрешается, расцветает или становится подавленной по его прихоти. Но никто, за исключением одного человека, не мог заподозрить, что эти перемены настроения — всего лишь тонкая игра, а Феодора есть нечто большее, чем исключительно нарядная и, пожалуй, глуповатая девица, у которой кружится голова от такого подарка судьбы, как улыбка наместника.
Этим единственным исключением был Линней, который как дворцовый лекарь присутствовал на всех празднествах. Он стоял у стола проконсула и, в соответствии со своими обязанностями, отведывал каждое блюдо и каждую чашу вина, прежде чем Экебол дотрагивался до них, чтобы убедиться, что они не отравлены.
Такое снятие пробы было обязательным ритуалом. Среди смеха и застольных бесед по одному вносили блюда, и Линней съедал добрый кусок от каждого так, чтобы все могли видеть. Спустя определенное время, за которое, как считалось, яд мог подействовать, пищу ставили перед наместником.