Февраль – дорожки кривые

Иванов Альберт Анатольевич

— Постой, — он остановился, — там темно?

— Как в сапоге… Нет, — спохватился я, — проломы в потолке, видно все.

— Ладно. Далеко за фонариком возвращаться. Если темно, в другой раз сходим.

«Если для тебя будет — другой раз», — мстительно подумал я.

— Спички же есть!

Он проверил коробок:

— Мало.

По дороге купили в ларьке еще три коробка: пригодятся.

Я отчетливо запомнил все эти мелочи: и как он чинарик чуть ли не до огня докуривал, и как из колонки пили, словно отщипывая от твердой, обжигающе ледяной струи, и как спички

возле нарсуда — зловещее совпадение — покупали. Не каждый день я водил человека, так сказать, на тот свет.

А у самых развалин я сдрейфил, стал уговаривать его, ныть: давай лучше и впрямь в другой раз пойдем, фонарик захватим, большую катушку суровых ниток, а не то заблудимся…

— Связался я с тобой, — тяжко вздохнул он. И внезапно всучил мне такого пендаля — в самый копчик попал!

Пока я, застыв, в себя приходил, он заранее схватил с земли бадик, чтоб я вдруг сдачи не дал.

— Пошли-пошли, — процедил я. — Пошли! — выкрикнул ему в лицо.

— Псих ненормальный, — отшатнулся он. — Иди-иди, — и, как в кино про гестаповцев, подтолкнул меня в спину. — Веди, показывай.

А сам следовал позади с железякой. Так он подписал свой приговор. Я, может, и передумал бы. Под заводом от кого хочешь ушел бы — пути знакомы. Но раз он пожелал, сволота, то будьте любезны. Нам не жалко.

Теперь я опасался только одного: как бы он меня первым в колодец не послал. Но успокаивался, что это на него не похоже. Любит в глаза пыль пустить, всегда первым лезет. Ну а если все-таки заставлять начнет, упрусь как бык. Скажет: «Слабо?» Я ему: «А тебе?..» Он и полезет как миленький. Куда ему деться!

И точно, у люка мы запрепирались:

— Слабо?

— А тебе?

Он и полез.

Я выждал — и, упираясь в стену обеими ногами, наглухо запечатал колодец крышкой. Тихо так стало…

Не сразу я услышал какое-то ватное постукиванье снизу, а я ведь еще и прислушивался. Кулаком, видать, колотил изнутри в крышку. Бадик-то свой он здесь, наверху, забыл.

Теперь я один — даже если б и захотел — не смог бы его вызволить. А я и не собирался. Мне хотелось даже посидеть на той крышке. Что я и сделал.

Я сидел на нем, понимаешь, чуть ли не на его голове. Ведь он, по всей вероятности, стоял внизу, подо мной, вцепившись рукой в стенную скобу, а другой, очевидно, бил по чугунной крышке. Мне чудилось, что она слабо колышется, точно от вибрации. Я даже встал — ничего подобного, она лежала незыблемо в своем гнезде.

«Интересно, на сколько часов ему хватит воздуха? — подумал я. — Ну, без воды, если верить книжкам, он протянет дня три. А может, воздух туда хоть как-то просачивается по трещинам?.. Неужели целых три дня и три ночи я буду ждать, пока он… — резануло меня. — Что ж, буду. Я дольше ждал. Вспомни Кривого!»

Мне было страшно. Я заторопился назад, наружу… Свет улицы, мороженщицы, лошади с подводами, ларьки, дощатые забегаловки — все поразило меня. Глянь-ка, а ведь ничего не произошло. Все — по-прежнему. Удивительно, а? А собственно, что. Могло произойти, раз об этом никто не знает?!

Если о чем-то никто-никто не знает, значит, этого вовсе и нет! Представляешь? В детской моей башке родилось. Вся моя беда (потом, не скоро, понял, что мое счастье) — я про это знал. Я!

Ни за что никому не признался бы раньше, как опрометью вернулся в подземелье и стал, всхлипывая, возиться с крышкой. Та ни с места, проклятая! Я постучал по ней бадиком, распластался и приложил ухо — опять ватно заколыхались удары снизу… Я попытался просунуть железный прут под крышку — бесполезно. И как мы ее с Витьком сковырнули?.. Наверно, прежде она закрывала колодец не полностью, была какая-то щель, а теперь исчезла. Крышка лежала плотно, надежно. Ребристая, толстая, похожая на шляпку огромного вколоченного гвоздя.

Так сказать, гвоздь в гроб Степанчикова. Веселое сравнение, верно?

Я посвистал своим жучатам: помогите, родненькие, хорошие мои! Да, он — гад, сволочь последняя, вы сами это знаете, но все равно помогите!

И вновь ринулся на улицу.

Чем не доказательство силы моих собачек? Как раз когда я вылетел на свет Божий, двое чумазых работяг, поставив железный треугольник с восклицательным знаком, сдергивали крючьями такую же крышку с уличного люка.

— Юрку закрыло!.. — закричал я, бросаясь к ним. — Случайно сама сдвинулась!..

… — Я ее задел, а она сдвинулась, — продолжал повторять я и в тоннеле под маслозаводом, когда они уже взялись за мою крышку.

— Нашли где играть, — ворчали они. — Отойди, еще ногу придавит.

Любопытно, стали б они спасать Степанчикова, если б знали, в чем дело? Стали б, конечно. Живой живому помогает.

Вылезая, Степанчиков материл меня так, что изумил даже повидавших все и вся ремонтников. Однако ругался он как-то изумленно. Еще бы, посиди там!

— Да брось ты, — буркнул я. — Встал нечаянно на край, она и того…

— Бывает, — подтвердили работяги. — С вас поллитра.

— С него, раззявы, — кивнул на меня Юрка.

Значит, поверил, что случайно вышло. А может, при посторонних мне подыгрывал. Что он, глухой — не слышал скрежета, когда я крышку на люк надвигал! Или с перепугу что угодно померещится: и впрямь случайно закрыло?! Скорее всего — так. Ведь он и подумать не мог: я это сделал нарочно. Кишка у меня, мол, тонка на такие дела. Его правда.

— Нету там ничего, никаких свертков, — угрюмо сказал Степанчиков, выйдя на улицу. Весь в известке, кисти рук в ссадинах, ногти обломаны. Да я и сам выглядел не лучше.

— Должно быть, уже все перетащил.

— Кто?

— Мужик тот, — безмятежно глядел я на него. — А ты хорошо смотрел?

Он больно покрутил мне пальцем висок, я отскочил.

— Полоумный. — Он, отряхиваясь, зашагал прочь. Оглянулся. И снова покрутил пальцем у виска — теперь своего, конечно.

Так я в первый раз спас ему жизнь. Спас от себя, понятно. Но это ведь ничего не меняет. Там его до скончания века не нашли бы. Но чему быть, того не миновать.

Всегда, когда мне хоть что-то удавалось с помощью моих собачек, я их потом горячо благодарил. Обязательно!