Февраль – дорожки кривые
Шрифт:
Как приятно быть великодушным…
Минут пять я послонялся у ворот, а потом присел на завалинку под окном. Из форточки внезапно долетел голос отца:
— …Конечно, чепуха… Да-да, товарищ подполковник… Так точно! Не к лицу нам в мальчишечьи дела встревать. Прошу прощения…
До чего ж я отца возненавидел в ту минуту. Наверно, он стоял ближе к окну, поэтому я только его голос и слышал. Знакомо незнакомый, почтительный, угодливый… Никогда я раньше не слышал, чтобы с кем-то он так разговаривал.
— …Есть, товарищ подполковник!..
Неужели это мой отец? Брехло, всегда меня так бодренько называл: «сыночек», «наследник», «смена». Что ж, пусть радуется: достойная смена растет.
Убежать?.. Но куда??
А самое подлое впереди. Мы вчетвером, я с отцом и Юрий со своим, пили чай в заставленной немецкой мебелью гостиной. И мне все казалось, что пью не из трофейной фарфоровой чашки, а из той каски.
Юруня пододвигал мне пирожные в вазе, чинно прихлебывал и заливал:
— Я же не знал, батя. Они сами, у нас там такая шантрапа… Если б знал, я бы его защитил. Ведь мы почти что друзья? Верно, Толик? — прищурился он.
И все строго уставились на меня. Особенно мой отец. Но он-то должен был хоть что-то понимать. Видимо, и он в свою очередь считал, что я тоже должен его понять. Ну, набили морду — в детстве с кем не бывает. А ему теперь, извольте, надо ссориться с начальством. Или, может, он дипломатично считал: сам факт нашего Появления здесь уже поспособствует — его любимое словечко — на будущее благо… Мне хотелось хоть как-то оправдать отца, но все равно — ненавидел его и ненавижу.
— Он у нас стеснительный, — деланно засмеялся отец, потому что я продолжал молчать.
— А на вид боевой, — прогудел Степанчиков-старший, кивнув на мою разукрашенную вывеску.
Юруня пнул меня под столом носком ботинка, а на лице безмятежно сияла улыбочка:
— Друзья ведь?
Я вздрогнул и промычал:
— Угу. Друзья…
— Вот видите, — облегченно вздохнул мой иуда-отец.
Я тихонечко, будто дуя на чашку, засвистел своим особым призывным свистом, мысленно вызывая моих Жуков. И взмолился: спасите меня отсюда!..
— За столом не свистят, — сердито заметил отец. — Стыдно за тебя.
Три ха-ха! Ему, видите ли, за меня стыдно… Привел собственного сына к его палачу да еще и отчитывает. Я смотрел на отца сквозь щелки опухших глаз.
Наконец мое послание собачкам начало действовать: жучки недаром хлеб ели. Отец заерзал на стуле и робко сказал:
— Нам пора… — Он встал, мигом надел фуражку и чиркнул ладонью по козырьку: — Разрешите идти, товарищ подполковник?
— Что вы так официально? — попенял ему Степанчиков-старший. — Вы не на службе, а в гостях…
— Извините, привычка.
— Хорошая привычка, — встал подполковник и попрощался с ним за руку.
Я побрел к двери впереди отца.
— Что надо сказать? — цепко остановил он меня.
Я обернулся своим жутким лицом
— Спасибо за угощение. — А затем потрогал свои синяки.
Вышло двусмысленно. Но, увы, это была единственная месть, которую я мог себе позволить.
Когда мы шли по двору, я обернулся. Юруня в окне показал мне кулак и исчез. Оказалось, и мой отец обернулся — он тоже все видел.
Ничего он мне не сказал. И только у дома бросил:
— Не связывайся.
Не связывайся… В этом был принцип всей его жизни, да и не только его. Не связывайся, не высовывайся, не вылезай, не замечай… Промолчи, уступи, поддайся. И вся мудрость — выжить любой ценой. Философия шкурника. Причем не того, кто снимает шкуру, а того, с кого снимают, — шкуроносца. Авось не всю снимут, не целиком — пронесет.
Матери отец тогда наплел с три короба: все, мол, в порядке. Я молча кивнул. И она успокоилась.
Я потому не стал возмущаться, что решил сам, даже и без Кривого, убить Степанчикова. Так надежней. Я где-то читал, что почти никогда не раскрыть преступление, которое сделал человек в одиночку раз в жизни.
Правильно говорят: зло порождает зло. Я вдруг захотел, ни мало ни много, поджечь Юркин дом. Однако рассудил: зачем другим-то страдать? Степанчиков такой гад, что сможет еще и спастись, а другим — крышка.
Лучше отравить. Чем? Был у нас где-то мышьяк, крыс в сарае травили. Щедро начинить пончик и угостить Юруню. Пусть думает напоследок, что подмазываюсь. А если не сразу отравится? Если откачают?.. Может меня назвать. Нет, надо чтоб все шито-крыто, иначе какая ж это месть!
Недолго зрел план. Один мой коллега любит повторять: «Раньше фиги росли на деревьях, а теперь зреют в карманах». Ничего, а?
Вот что я придумал: заманить Степанчикова, одного, в развалины маслозавода, а там… Но об этом я еще расскажу. Главное, как заманить? Чего это он попрется со мной один?
И опять мой план остался пока в голове, хотя вскоре я мог бы исполнить его в любой день. Как ни странно, после нашего визита к ним домой Степанчиков и впрямь вдруг стал показывать, что мы с ним по корешам. Подзывал, советовался, хоть и свысока, по любому поводу, к себе в сарай водил — там он свой велик ремонтировал, а я ему помогал. И я потихоньку стал забывать, что ли, о мести — отношения ведь наши круто изменились. Я же не злопамятный, а впрочем…
Как-то мы были вдвоем и в шутку начали бороться у него во дворе. Я тисками зажал его шею под мышкой, и, как ни колотил он сослепу меня, как ни лягался, я давил и давил из последнего, понимая, что он не сдюжит скорее. Ведь кислород перекрыт… В конце концов он захрипел и задергался.
Я отпустил. Он шмякнулся наземь, распахнув рот, дергая кадыком и выпучив свои белые глаза. Ей-богу, серые до белого! Жуткие, если вглядеться, — зрачки расплываются, и глаза становятся как оберточная бумага.