Филологический роман: фантом или реальность русской литературы XX века?
Шрифт:
Мотив творческой свободы художника в «<НРЗБ>» С. Гандлевского связан с образом поэта Чиграшова. Его путь от юношеского романтизма и свободолюбивой фронды, через «отсидку» в лагере, к зрелости мэтра «подпольной» поэзии – это дорога человека, который сохранил в себе не только порядочность и достоинство, но и приобрел мудрость зрелого мастера, который до последних, трагических минут жизни не оставлял попыток превзойти самого себя, молодого и бесшабашного пиита времен «чукотской авантюры». Писатель сочувствует тому безумному плану Чиграшова и его друзей сбежать на Запад через далекий Восток: «Только беспробудным пьянством, компанейским угаром и тепличным романтизмом запоздалого отрочества можно объяснить, почему умные и небесталанные люди клюнули на эту майнридовщину, решились на такое. Чиграшов принимал во всем этом живейшее участие и даже написал цикл свободолюбивой лирики “Белый клык”…» [6: 69].
Для автора «<НРЗБ>» было важно понять, почему юные члены шутовского масонского ордена «Собакатура кошки» поступали наивно и опрометчиво, а «…власть повела себя,
Нигде писатель прямо не объясняет нам причину стойкости художника, но в эпизоде разговора Левы с Чиграшовым о предназначении поэта, Мастер высказывает мысль, являющуюся ключом к разгадке этого вопроса: «…представьте себе вещи в самом мрачном свете, я имею в виду способность публики проникаться поэзией. Так вот, в действительности все обстоит гораздо хуже – и в этом нет большой беды, наоборот: меньше жалких иллюзий – меньше нервотрепки и разочарований… Не надо брать публику в расчет вовсе» [6: 157]. Независимость творца ни от власти, ни от вкусов публики, сохранение в себе «божьего дара» художника – вот, наверно, один из возможных ответов на то, как сохранить в себе внутреннюю свободу.
Для Левы Криворотова, сохранившего на многие годы восторг перед первыми прочитанными строками маэстро, стало делом жизни донести до читателей очарование и «головокружение свободы» поэзии Чиграшова. Не все, видимо, у него получилось, и не только по причине довольно «средних способностей» (как трезво охарактеризовал их Мастер), но и сомнений в своем предназначении, дополняемых изощренным психологическим давлением представителей власти. Эта неуверенность в себе связана с давлением, которое оказывал на него сотрудник органов госбезопасности Никитин, издеваясь над «чайльд-гарольдовской галиматьей» молодого участника запрещенного сборника «Поэтическая Вандея», которой была наполнена душа: «Снимемте, Лев Васильевич, белые фраки… Нам эта спесь и пышность романтическая – что корове седло, оставим ее Чиграшову. Оба мы с вами не гении, оба хороши…» [6: 171]. Но у главного героя «<НРЗБ>» все-таки хватает мужества, чтобы продолжить работу над творческим наследием Чиграшова, сохранить в себе того девятнадцатилетнего романтика, который когда-то «зажмурился от страсти к несуществующей покамест рукописи, лучащейся красотой, бессмертием, силой» [16: 6].
В «Романе с языком» Вл. Новиков в разбросанных по всему тексту романа публицистических вставках тоже размышляет об освобождении науки от элементов саморекламы, театрализации, или, как их называет писатель, «театронов»: «Филология сейчас переживает не письменный, а устный, театральный период. Все, как один, вышли на подмостки, идет изысканный, профанам непонятный перформанс… Театрону нипочем ни здравый смысл, ни этическая ответственность, ни тем более научная логика. Вот ты выкинул номер, сказанул, насмешил, возмутил, поразил, ляпнул явный вздор – выиграл…» [15: 110]; «Человек науки – тугодум: его мысли годами проделывают путь от тезиса к антитезису, а человек политический должен умом вертеть, как задницей, меняя плюсы на минусы ежемесячно, если не еженедельно» [15: 117]; «Наше веселое дело (студенческий кружок по изучению матерной речи. – О.Л.) он загубил, загноил мгновенно: пробив себе должность ученого секретаря, насочинял тут же всяких циркуляров… Казенщины нам и в университете хватало выше крыши» [15: 169]. Для самого Вл. Новикова пример свободы филолога от укоренившихся языковых и литературных штампов – писатель А. Битов, замечавший: «Такой утонченный, богатый полутонами язык слишком роскошен для простого человеческого общения… Идеи были самые фантастические: слово “хер”, например, он возвел к немецкому слову “хэрр” – господин, словно и не зная, что так буква “х” в кириллице именуется. С Пушкиным делает, что хочет, но тут уж только Пушкин лично автору ” Пушкинского Дома” может претензии предъявить…» [15: 184, 185].
Вспоминает автор «Романа с языком» и один из живых родников современной национальной духовности и свободомыслия – кухонные посиделки интеллигенции 60-80-х годов: «Обменивались не только самиздатом и тамиздатом, не только политическими слухами и околохудожественными сплетнями – обменивались маленькими единицами духовности, невеликими грошиками, без которых невозможно и существование гениальных капиталов великих одиночек» [15: 83].
Мотив внутренней свободы творческой личности в романе «Б.Б. и др.» тесно связан с темой нигилизма, бунта молодого поколения филологов против отживших традиций отцов. На праздновании семнадцатилетия главного героя в роскошном доме на Фонтанке отца-академика, куда были приглашены юные и бесшабашные Найман, Авербах, Рейн и Бродский, «флюиды низменного хулиганства, низкопробного нигилизма люмпенов, нацеленных на великое попрание материальных и поругание интеллектуально-духовных ценностей здравомыслящего человечества пронизывают воздух…» [14: 21,22]. В дискуссиях о Достоевском молодые филологи из круга будущего нобелевского лауреата «возбуждали друг друга выученными наизусть абзацами, и Бродский в монологе о ”благоухающих старцах” и что ”до шестидесяти доживу, до семидесяти, до восьмидесяти доживу – постойте, дайте дух перевести!”
Заразившись духом свободомыслия и ниспровержения академических авторитетов, тянулся к «бунтарям» и сам Б.Б. «именно для того, чтобы откатиться от яблони, несущей кубические, чтобы компактнее их укладывать, яблочки, как можно дальше» [14: 39]. Кроме «писания в стол» и юношеских авантюр, для творческой личности были и другие варианты самореализации – перемещение субъекта художественных или научных инноваций за границу. Как, например, для Гены Шмакова, который «прочитывал минимум три книги из каждых десяти сколько-нибудь стоящих, ежедневно выходивших в мире на главных языках» [14: 28]. Когда он пришел предупредить об отъезде за границу, директор библиотеки Академии наук сказал знаменитую триаду: «Да, эта страна не для вас». «Помолчал и прибавил: ”И не для меня”. Еще помолчал и еще прибавил: “И ни для кого”» [14: 28].
Итак, ведущими мотивами филологических романов постмодернистского направления, как и их предшественников, стали мотивы, связанные с вопросами развития личности творца и выявления основных компонентов творческого процесса, с мотивами детства, памяти творчества, его иррациональных аспектов, внутренней свободы художника. Они находятся в тесной взаимосвязи и выявляют этико-эстетическую, идейно-художественную основу произведений.
Мотив детства (а также понятия ассоциативного ряда: «чистота», «искренность», «мечтательность») связан с идей основополагающего влияния детских впечатлений, юношеских романтических устремлений на способности филолога в творческом акте выразить свое восприятие мира, сохранить творческий тонус, несмотря на жизненные испытания и разочарования. Мотив иррациональных аспектов природы творчества в филологических романах выполняет разнообразные функции: помогает глубже раскрыть противоречивый внутренний мир творца, вносит вклад в архитектонику произведения, структурирование художественного пространства и времени, в использование приемов, многие из которых лежат далеко за гранью реализма. Мотив тайны творчества тесно связан с раскрытием природы самого художественного текста, стиля писателя, который часто как некая иррациональная субстанция оказывается шире и глубже замысла автора. Исследование мотива внутренней свободы художника позволяет понять тесную связь степени раскрепощенности творческой личности, ее независимости от власти и других внешних обстоятельств с результатами творческого акта. Не менее важным аспектом является независимость творца от политической конъюнктуры, вкусов и модных пристрастий публики, развитие и сохранение им в себе «божьего дара» художника.
Литературные приемы создания дискурса филологического романа
Для создания дискурса филологического романа огромное значение приобретает языкотворческий характер мышления его автора. Важнейшую роль при этом играет использование писателем-филологом так называемых «прецедентных феноменов», опирающихся на широкий контекст русской и мировой культуры.
Культура для поэтики и эстетики постмодернизма «представляется бесконечным полем игры» [171: 299]. Автор-филолог загадывает читателю ироничные словесные ребусы, требующие от читателя не только развитого воображения, но и определенной подготовки. Для создателя «филологического дискурса» неизбежным становится эксперимент со словом как продолжение композиционной игры и игры с мотивами. Недаром Витгенштейн в работе «Философские исследования» утверждал, что «сама реальность, которую мы воспринимаем через призму языка, является совокупностью языковых игр» [172: 599]. Созданный таким образом языковой коллаж сам становится объектом авторской рефлексии. С.Г. Бочаров в «Филологических сюжетах», определяя филолога-профессионала как «особым образом просвещенного, квалифицированного и по идее лучшего читателя текстов литературы», подчеркивает, что настоящий литературовед – это «потом исследователь, а прежде читатель». Эрудиция, образование, знание «прецедентных феноменов» филологического текста позволяет ему вмешиваться в «загадочные отношения прежних творцов», ощущать себя «своим» в этом ментальном пространстве, как будто выстраивать «личные отношения с его вечными обитателями», понимать их язык, недоступный для неискушенного читателя.
В своем «Романе с литературой» Вл. Новиков открыто призывает своего читателя «вступить в нежные отношения» с литературой, а для этого – научиться совершать маленькие «филологические открытия», лучше ощущать многозначность слова, постигать сложное его устройство, «высвечивать» связанные с ним ассоциации и т. д. Языкотворчество писателя-филолога ведет к обогащению языка и мышления адресата произведения.
В «Романе с языком», например, Вл. Новиков использует для своих «загадок» иностранные слова: «Прикупить в “Новоарбатском” бутылку виски, название которого – “ Тичерз” – довольно издевательски контрастирует с доходами российских “тичеров”» [15: 133]; Письмо-приглашение из Франции главному герою для участия в научной конференции производит комический эффект тем, что сочетание слов в нем отдаленно напоминает общеизвестный революционный гимн: «Складно так составлено: эта непреднамеренная рифма “рекрютэ-калитэ-энвитэ” звучит не хуже, чем “либертэ-эгалитэ-фратернитэ”. И семантически, в общем-то, довольно близко: дают кусочек свободы, как равному, поступают вполне по-братски» [15:232]; «Вот летит по французской влажнозеленой утренней равнине серебристо-стремительная ртутная полоска – TGV, un train a grande vitesse – поезд высокой скорости. Мой жанр – тоже ведь тэ-жэ-вэ, un texte a grande vitesse – с постоянной сменой суждений, событий, состояний, словечек, причем любая из этих единиц может быть отброшена, если путается в ногах» [15: 235].