Философия достоинства, свободы и прав человека
Шрифт:
А вместе с тем, судя по истории страны, из которой И.А. Бродский был столь нещадно изгнан, круг читательского интереса основной массы её населения ограничивался преимущественно печатной продукцией, призывающей к классовой, идеологической, религиозной и этнической ненависти. В противном случае ни при каких обстоятельствах на территории СССР не разразилась бы та трагедия, в результате которой, по заключению того же автора, «количество людей, сгинувших в сталинских лагерях, далеко превосходит количество сгинувших в немецких». И скажите на милость: как же должен был в поте лица своего трудиться советский народ, кого должен был предпочитать в качестве своих вождей, чтобы достигнуть подобного ужасающего результата? Когда же при таком трудоёмком процессе было читать Стендаля, Диккенса и Достоевского? Судя по всему: читали по естественным потребностям, а убивали по общественным возможностям.
Может быть, сей трагический опыт советской империи преподал человечеству открытый урок: государство начинается не с государственных символов, государственного языка и государственных тайн, а с книги, чтения, откровенного общения и чистосердечного отношения
Книги, которые стали неотъемлемой частью образа мысли, мировосприятия и стереотипа поведения людей являются самой верной гарантией того, что они не сотворят себе кумира из потерявшего рассудок диктатора, бездушного палача, кровавого маньяка и садиста, каковым на деле и был Сталин. Стань сие мировосприятие естественной потребностью большинства граждан советской державы, то они создали бы не империю зла, а — государство, свято чтящее конституционные права человека. Итак, книги могут оказать решающее влияние на формирование менталитета людей. И в этом обстоятельстве — жизненная спасительная сила любого народа. В нём же коренится и ключ к развитию любого государства. Ведь далеко неслучайно выдающийся французский писатель Виктор Мари Гюго (1802–1885) утверждал, что «всякого рода грубость тает, словно на огне, под влиянием ежедневного чтения хороших книг».
Между менталитетом народа и формой государства существует тесная, хотя и невидимая связь, пренебрежение которой не кончается добром ни для соответствующей нации, ни для её соседей по континенту, а нередко и для других народов. На это обстоятельство обратил внимание видный французский правовед Морис Ориу (1856–1929), заметив, что государство представляет собой юридическое олицетворение нации. Если перевести сие мудрёное изречение на доступный каждому язык, то, проще говоря, каков народ, таково и государство, все ветви власти, его учреждения, институты и должностные лица. Народ же является и главным жрецом-хранителем юридической природы своей державы. Сколько бы ни твердили наполеоновские глашатаи накануне Отечественной войны 1812 г. об освобождении российского крестьянства из-под крепостной кабалы, но простой люд предпочёл всё же родное самодержавие, православие и… рабство. Ибо последнее, как это ни печально сознавать, в конечном итоге и было подлинным юридическим выражением духовного, психологического и нравственного облика населения империи на то время. Как заметил по сему поводу А.И. Солженицын: «Мы настолько привыкли гордиться нашей победой над Наполеоном, что упускаем: именно благодаря ей освобождение крестьян не произошло на полстолетия раньше (французская же оккупация не была для России реальностью)».
Абсолютное рабство российского народа было обратной стороной беспредельного могущества российского государства. Подобное положение вещей и позволило российскому историку Василию Осиповичу Ключевскому (1841–1911) поставить лаконичный диагноз соотношению состояния населения и державы в Российской империи: «Государство пухло, а народ хирел». Именно в таком нравственном, культурном и интеллектуальном состоянии «народ» и приступил к строительству другой империи — СССР, которая со временем также распалась. Прошлое предопределяет будущее. Поэтому одной из наиболее актуальных задач политического класса любой державы, взявшей курс на цивилизованное будущее, является предельно внимательное, чрезвычайно чуткое и исключительно ответственное отношение к культуре, менталитету, традициям и обычаям своего населения. В том числе и к тому, к какой форме правления, к какому территориальному устройству и режиму правления более всего инстинктивно тяготеют обитатели той или иной страны. С исторической точки зрения неверно и даже опасно резко, произвольно и насильно навязывать людям чуждые им формы государственности. О последнем свидетельствуют, например, некоторые итоги Первой и Второй мировых войн.
Отрыв населения России, с легкой руки царских генералов, учинивших военно-государственный переворот, а затем бездарных и бесславных деятелей Временного правительства России и, наконец, большевиков в 1917–1918 гг., от «родной» и имманентной ему абсолютной монархии (царизма) привёл к самой крупной геополитической катастрофе за всю его историю, к катастрофе, от последствий которой оно до сих пор не может оправиться. Как отмечал уже упоминавшийся выше российский историк Д.П. Кончаловский, «царизм как форма социально-политического строя и общего уклада жизни… единственно соответствовала всей совокупности условий существования русского народа, внутренних и внешних». Эта форма правления — по его утверждению — была в России таким же непреложным фактом, каким в Англии были конституционная монархия и общественная самодеятельность, а во Франции абсолютизм и централизация. Последующий ход событий в стране подтвердил этот пророческий вывод самым трагическим образом: освободившееся место монарха в умах и душах населения империи рано или поздно должен был занять сильный правитель, который в тех исторических условиях должен был сочетать в себе нравы восточного деспота с методами европейского диктатора.
Вырванный таким образом с корнем исторический стержень огромной страны должен
Везде все время ходит в разном виде,
мелькая между стульев и диванов,
народных упований жрец и лидер
Адольф Виссарионович Ульянов.
К слову, подобная же катастрофа постигла и кайзеровскую Германию. Упразднение монархии создало такой вакуум в традиционной для немцев системе власти, что только делом времени был приход к власти того или иного диктатора. Таковой появился в обличье несостоявшегося австрийского маляра, полусостоявшегося немецкого ефрейтора и полностью состоявшегося палача вселенского масштаба — Гитлера. Причем немцы предпочли последнего герою Первой мировой войны, главе государства, генералу-фельдмаршалу Паулю фон Гинденбургу (1847–1934). Личность и военное звание Гитлера как ничто лучше иллюстрирует, что немцам нужны были не эполеты, а характер, который должен был заместить освободившееся после кайзера место властителя и выразителя национальных амбиций. Вот как описывает этот процесс Черчилль: «Веймарская республика, со всеми её достоинствами и идеалами, рассматривалась как нечто навязанное врагом. Она не сумела завоевать преданность и захватить воображение германского народа. Одно время эти мощные силы в отчаянии пытались ухватиться за престарелого маршала Гинденбурга. Затем они поплыли по течению, появилась пустота, которую через некоторое время заполнил собой неукротимый маньяк, носитель и выразитель самых злобных чувств, разъедавших человеческую душу, — ефрейтор Гитлер… Подчиняясь Гитлеру, немцы обрекли себя на совершение таких преступлений, которые не имеют себе равных во всей истории человечества по масштабам и злобности».
Нацизм, Гитлер, тирания — это был сознательный выбор немецкого народа, который нуждался в такой идеологии, национальном лидере и политическом режиме. У каждого народа свой политический выбор, предопределяющий в итоге его историческую судьбу. В те же годы граждане США, например, отдали свои голоса за свободу, Рузвельта и демократию. Как справедливо заметил по сему поводу один американский правовед: «Гитлер не мог бы быть президентом США, равно, как и Рузвельт — фюрером Германии». Свободно осуществленный политический выбор позволяет получить безошибочное представление о менталитете избирателей как на индивидуальном, так и коллективном уровне. Политическая поддержка, полученная нацистами на выборах в Германии в 1933 г., позволяет судить о менталитете немецкого народа. С приходом Гитлера к власти на политический Олимп страны был возведён по словам американского историка, политолога и философа Лео Штрауса (1899–1973) «единственный режим в истории Германии, — единственный режим в истории всех стран мира — не имевший никаких четких принципов, кроме смертоносной ненависти к евреям, поскольку понятие «ариец» не имело никакого внятного значения, кроме «нееврей»». Агрессивный антисемитизм сыграл с немцами самую злую шутку за все время существования их державы. Приведя к власти безжалостного палача других народов они, одновременно, пали в качестве его одной из самых несчастных жертв. Немцы стали исполнителем бесчеловечных планов Гитлера по истреблению других этносов, коренных народов и наций. Преступные замыслы нацистского вождя абсолютно сознательно воплощались в жизнь преступными деяниями народа, породившего и поддержавшего нацизм. Последнее позволило Эйнштейну в его знаменитом «Обращении к героям Варшавского гетто» (1944 г.) прямо заявить, что «немцы как народ ответственны за массовые убийства и как народ должны быть за это наказаны… За нацистской партией стоит немецкий народ, который выбрал Гитлера, после того как тот недвусмысленно довел до всеобщего сведения свои позорные намерения в своей книге и в речах». И лишь чудовищное поражение во Второй мировой войне, а также сопутствующий этому экономический, политический, нравственный и психологический урон (например, по некоторым данным около 2 миллионов немок было изнасиловано советскими военнослужащими весной 1945 г.), постигший немецкий народ, оказало отрезвляющее и преобразующее воздействие на его воинственный пыл и милитаризированный менталитет.
Уроки истории учла администрация США после окончания Второй мировой войны, когда в принципе решалась судьба монархической формы правления в Японии. Как известно, вначале администрация президента США Гарри Трумэна настаивала на привлечении 124-го императора Японии Хирохито (1901–1989) к трибуналу в качестве военного преступника. Американские оккупационные власти, однако, прислушались к мнению японской культурной элиты. Так, один из них — известный японский историк Сокити Цуда (1873–1961) утверждал, что «императорский дом корнями уходил в народ и превращал его в монолитное целое».