Философия достоинства, свободы и прав человека
Шрифт:
Оценивая в итоге подоплёку тех эксцессов, на которые так горестно сетовали Л.Н. Толстой, В.Г. Короленко, А.Ф. Кони и другие выдающиеся представители российской интеллигенции, приходишь к выводу, что дело не в личных человеческих качествах главы государства. Проблема гораздо глубже: она в господствующей традиции государственного правления, в том, какой метод воздействия на мотивацию людей оказывается наиболее адекватным их менталитету, наиболее эффективным в практике управления именно этим, а не другим населением, а посему и наиболее заманчивым для использования в большой политической игре.
В российской общественной мысли XIX века широкое распространение получило мнение, что российский народ — народ не государственный и не имеет никакого желания участвовать во власти, в управлении государством, ему совершенно чужды западные свободы, он себя чувствует совершенно свободным под отеческой рукой царя-самодержца. История народа по-своему подтвердила это наблюдение, поскольку он с готовностью сменил патриархальную длань российского самодержца на «ежовые рукавицы» большевистских вождей, а вслед за таковыми на авторитарные ухватки их постсоветских преемников. Иными словами, меняясь по форме, тип государственного режима оставался неизменным ровно в той мере, в какой оставался неизменным менталитет обитателей
При этом следует заметить: не стоит искать объяснение зависимости государственного режима империи от менталитета населения в любви последнего к своим правителям. В частности, своё отношение к монарху, дворянству и белому офицерству народ наглядно продемонстрировал во время Гражданской войны. Относительно большевиков следует отчасти согласиться с Н.А. Бердяевым, который писал, что «русский народ в огромной массе своей терпеть не может большевиков, но он находится в большевистском состоянии, во лжи». В действительности, в лице большевиков население Российской империи терпеть не могло друг друга. Но именно в большевистском царстве оно обрело наиболее адекватную форму выражения своих чувств. Большевизм, таким образом, стал наиболее приемлемой формой повседневного бытия подданных Российской (большевистской) империи. Историческая судьба последней же свидетельствует: безумный тоталитаризм в ней, по сути, вырос из бездумного бытия большинства её подданных, заметим, при всей их несомненной изначальной религиозности. Но это именно та религиозность, которая никоим образом не стала препятствием на пути неимоверной жестокости по отношению друг к другу.
Именно в силу этих причин воинственное невежество населения империи, как только оно оказалось предоставленным самому себе сразу же после падения монархии, мгновенно выродилось в то явление, которое со временем и обрело историческое наименование — большевизма. По этому поводу весьма недвусмысленно высказался уже упоминавшийся выше публицист В.В. Шульгин, которого трудно заподозрить в каких-либо симпатиях к большевикам. Так, он констатировал, что «мы с негодованием отгораживаемся от большевиков и утверждаем, что ничего с ними общего не имеем; в деяниях их абсолютно неповинны. Но если посмотреть на дело несколько глубже, то легко прийти к выводу, что каждый русский, будь он сто тысяч раз эмигрант и антибольшевик, в известной мере связан с большевиками, т. е. несет долю ответственности за их деяния». Писатель вплотную приблизился к горькой истине: корни большевизма таились в самих недрах жизни населения Российской империи. Весьма образно обратил на это внимание российский философ и теолог Сергей Николаевич Булгаков (1871–1944): «Если уж искать корней революции в прошлом, то вот они налицо: большевизм родился из матерной ругани». На сугубо отечественные истоки большевизма также обращал внимание и Н.А. Бердяев, подчеркивавший, что «большевизм гораздо более традиционен, чем это принято думать, он согласен со своеобразием русского исторического процесса. Произошла русификация и ориентализация марксизма».
В СССР никогда не было коммунизма и коммунистов в марксистском, западном смысле этого слова. На территории этой державы, по остроумному замечанию одного советского писателя, «коммунизм есть советская власть плюс эмиграция всей страны». Как же нужно было извратить учение великого мыслителя, чтобы сам термин «коммунизм» вызывал содрогание у любого цивилизованного народа. Совокупность работ Карла Маркса (1818–1883) по своей сути являлись глубоко гуманистическим учением, рожденным в недрах западной цивилизации и которое было абсолютно, категорически и органически несовместимо с такой страной, как православная, и в своём подавляющем большинстве, крестьянская Российская империя. Как было справедливо замечено в публикации «Успех пришел к социализму после смерти, как к Ван Гогу» совершенно очевидно, что «фашизм пал потому, что люди были лучше, чем отвратительная идея фашизма. А коммунизм пал потому, что идея оказалось лучше людей» («2000», 25.05.2011 г.). Последнее как раз и имело место в большевистской России.
Справедливости ради необходимо признать, что человечеству очень не повезло, что сие учение «импортировал» один из самых отсталых народов мира. Как писал доктор философских наук Виктор Павлович Макаренко: «Маркс определял эксплуатацию через понятие неоплачиваемого труда — прибавочной стоимости… Следовательно, феномен эксплуатации надо объяснять таким образом, чтобы исключить тождество между лозунгом уничтожения эксплуатации и ленинским призывом «Грабь награбленное!». Ленинский лозунг укреплял менталитет грабителя, типичный для крестьянских движений и люмпен-пролетариата». Таким образом, потребность во всероссийском грабеже, столь свойственная «низам» обитателей царской России и логика марксизма, столь привлекательная для пролетариата Европы, в действительности, были несовместимы по определению. Но большевизм, пользуясь невежеством населения империи, стал выдавать свои лозунги тотального грабежа под вывеской учения великого мыслителя и гуманиста. Российский большевизм дискредитировал марксизм своей порочной практикой на весь мир. Таким образом, усилиями доморощенных большевистских идеологов европейская традиция марксизма была извращена до неузнаваемости. Подлинному же пониманию сути Марксова учения непреодолимо препятствовала традиция невежества, укоренившаяся в менталитете населения империи. Как по сему поводу справедливо заметила американский политолог и философ Ханна Арендт (1906–1975): «Пигмеи питаются догадками и прозрениями великого учителя, но никогда они не понимали ни глубину его философии, ни уж тем паче — его принципиальных
Не стоит изумляться тому, что внушительная часть раздробленного ныне богатства захвачена прежними антирыночниками — руководителями коммунистической партии. На поверку оказалось, что истинных приверженцев марксизма мало, как и противников неравенства, но обнаружилась равная, если не превосходящая численность оппортунистов, которые всегда рассматривали членство в партии как способ обретения богатства и привилегий». Богатство и привилегии — в этом вся суть убеждений и мотивации деятельности высокопоставленной номенклатуры советской империи и, одновременно, подлинная причина поголовного уничтожения ею на протяжении своего существования людей, обладавших полноценными знаниями, убеждениями и нравственностью, которые свойственны марксистам в западном, научном смысле этого слова.
Большевизм — инстинктивное порождение практики российской жизни точно в такой же степени, как марксизм — европейской политической мысли. Большевизм — это вырвавшееся наружу социально-психологическое заболевание, нравственная патология населения Российской (большевистской) империи. Исследованию сугубо русских корней большевизма посвящен специальный раздел книги историка Ю.Н. Афанасьева «Опасная Россия», в котором, в частности, автор отмечал, что «глубокая укорененность большевизма (ленинизма, сталинизма, тоталитаризма) в русской почве вылилась в грандиозный социальный эксперимент XX столетия, масштаб и последствия которого в полной мере измерить и оценить, видимо, еще предстоит». Посему все попытки сбросить вину за реальные преступления российского большевизма на теорию европейского марксизма вполне укладываются в прокрустово ложе традиционного образа мысли и действий: в национальной трагедии обязательно должны быть обнаружены рука, заговор, происки, протоколы и так далее каких-то инородцев, иноверцев, инакомыслящих. Ныне традиция сия переживает очередной ренессанс. Но несмотря на эту оную, уже ни у кого в мире не вызывает сомнений: большевистская идеология и практика по своей сути порождение российской истории и никакого отношения к марксизму, уходящему своими корнями в европейскую историю, не имеют. На всех своих форумах вожди большевистской державы к месту и не к месту цитировали Маркса. Их можно понять: им нестерпимо нужно было прикрыть именем какого-либо гения своё неимоверное невежество и явную историческую несостоятельность. Вот тут-то очень некстати для своей посмертной репутации и подвернулся Маркс. Последнее дало повод И.М. Губерману обронить следующие нелицеприятные строки:
Мне Маркса жаль: его наследство
свалилось в русскую купель;
здесь цель оправдывала средства,
и средства обосрали цель.
Как было кем-то образно замечено: правда у всех народов одна и та же, но у всякого народа есть своя особая ложь, которую он именует своими идеалами. Большевизм и есть та глубоко своя, глубоко народная, глубоко национальная ложь, которую население империи возвело в ранг своих идеалов. Возможно, что народ в сердцах и не жаловал тех или иных большевистских вождей, но вместе с тем сам большевизм как отношение к жизни, как способ жизнеустройства и мировосприятия, как стереотип поведения стал новой религией, состоянием ума и души преобладающего числа крестьянского населения бывшей Российской империи именно потому, что стал наиболее адекватной формой выражения их менталитета. Как справедливо в связи с этим заметил Н.А. Бердяев: «Большевизм есть состояние духа и явление духа, цельное мироощущение и миросозерцание». Кто-то довольно едко заметил, что в основе большевизма лежит ложь, ненависть и принуждение. Вероятно, именно эти качества души на протяжении всей истории империи требовали своего выхода на авансцену общественной жизни, но вырваться из оков более или менее жесткого абсолютизма смогли лишь с наступлением очередной русской смуты. Поскольку это историческое событие стало проявлением глубоко припрятанного доселе состояния души, то, вероятно, потому-то оно и получило со временем более или менее благопристойное наименование Великой Октябрьской социалистической революции и соответствующую историографию, мифы и легенды, облагораживающие реальные события и действующие силы этой, несомненно, трагической страницы в книге жизни нашего народа.
Выразив в стихийной политической форме всю глубину невежества населения империи, большевизм стреножил его и, в свою очередь, стал определять его дальнейшую жизнь как в виде Красного террора, так и раскулачивания, расказачивания, коллективизации, индустриализации, борьбы с космополитизмом, строительства социализма и так далее. Как вспоминал впоследствии генерал-майор Добровольческой армии А.В. Туркул, «мы уже тогда понимали, какими казнями, каким мучительством и душегубством обернется окаянный коммунизм для нашего обманутого народа. Мы точно уже тогда предвидели Соловки и архангельские лагеря для рабов, волжский голод, террор, разорение, колхозную каторгу, все бесчеловечные советские злодеяния над русским народом. Пусть он сам еще шел против нас за большевистским отребьем, но мы дрались за его душу и за его свободу». Понимать-то понимали, да, судя по всему, далеко не всё. Например, явно не могли понять, что большевизм — и есть душа русского народа. Потому-то он от души рубил и расстреливал, пытал и истязал офицеров Белой гвардии, которые, не понимая сути происходящего, напрасно дрались за «его душу». Не понимали, что не за душу, а с душой народа они сошлись в смертельной схватке под названием Гражданская война. Потому-то и проиграли эту войну. Не могли не проиграть. Ведь народ победить нельзя, вот и не победили. Народ сказал своё слово: он выбрал большевизм. Наступили, как кто-то образно заметил, самые бесчеловечные и беспощадные времена кромешной русской тьмы.