Философия красоты
Шрифт:
Точно, Ник-Ник вспомнил этот звук и собственный страх, и боль, и бег в никуда. Он бежал, надеясь уйти от преследователя, и страх гнал вперед. Гнал, гнал и загнал в тупик. В памяти возник черный закуток между домами и глухая стена, перегородившая дорогу. И страх заставил прыгнуть вниз, страх приказал оттащить тяжелую крышку люка и шагнуть в пустоту. А дальше? А дальше Ник-Ник не помнил, и это раздражало, он привык контролировать свою жизнь, и оказавшись в ситуации, когда контроль невозможен, чувствовал себя беспомощным.
Лучше уж думать о коллекции. Кожа, дымка, кружево… пожалуй,
Она не поняла.
В этом мире считанное число людей были способны понять Ник-Ника и никто, никто из шести миллиардов человек, давящих своим весом на планету, не был способен стать на его место, хотя желающие находились. Да… взять хотя бы Роми. Кто он такой? Мальчишка, посягнувший на устои империи, одинокий воин, нагло уверенный, что сумеет одолеть бурю. Жаворонок против соловья.
Ник-Нику нравилось ощущать собственную гениальность.
Особенный. С самого детства к нему привязалось это слово, и еще несколько: удивительный, поразительный, гениальный… Гениальный. Вкусное слово: апельсиновый сок, манго со льдом и семга с лимоном. Ник-Ник обожал семгу с лимоном, а манго терпеть не мог.
Боль почти совсем утихла. Интересно, кто в этом подвале обитает: мужчина или женщина? Обстановка ни о чем не говорит, этакий отвратительный унисекс – Ник-Ник на дух не переносил любые проявления безликости, а что может быть более безликим, чем гермафродитизм. Одежда прояснила бы многое, но одежды в комнате не наблюдалось, как и косметики, журналов, газет и вообще каких бы то ни было личных вещей. Наверное, так могла бы выглядеть пещера тролля.
И тихо здесь. Тишина раздражает, Ник-Ник привык к звукам: телевизор, радио, магнитофон, шум машин, голоса, кто-то о чем-то просит, кто-то требует, кто-то предлагает, уговаривает, угрожает… А здесь? Тишина. Вода капает, этот единственный звук раскаленной иглой вонзается в череп.
Кап.
Умереть, только бы не слышать.
Кап.
Синяя шляпка из будущей коллекции. Твид и лебединый пух…
Кап-кап.
Перчатки и кожаные гетры.
Кап-кап-кап…
Заткнет кто-нибудь эту капель? Ник-Ник почти уже решился встать, когда к звуку падающей воды добавился звук шагов. Теперь песня воды звучала примерно следующим образом: кап-шлеп-кап-шлеп-кап…
Ну вот, сказочный тролль возвращается в пещеру. Наконец-то. Ник-Ник уже приготовил благодарственную речь, в меру красивую, в меру прочувствованную, достойную Великого и Неповторимого Николаса Аронова, но стоило увидеть лицо спасителя… спасительницы… и слова застряли в горле.
Такого не бывает.
Из-за Николая Петровича Аронова, которому требовалась хоть какая-нибудь медицинская помощь, пришлось подняться наверх. Ко второму выходу за ночь я была не готова, причем не готова
Дома меня ждал Николай Петрович Аронов. Интересно, как он отреагирует, когда увидит? Наверное, решит, будто попал в логово ведьмы, начнет требовать свободу, врачей и адвокатов – подобные типы всегда прячутся за адвокатские спины в полной уверенности, что знатоки законов способны защитить ото всех напастей сразу.
Николай Петрович меня удивил, хотя бы тем, что не стал отворачиваться. И требовать врачей вкупе с адвокатами. Николай Петрович любезно улыбнулся, Николай Петрович попытался сесть, Николай Петрович выругался матом. Это настолько не вязалось с его правильной внешностью, что я рассмеялась.
Господи, как же давно я не смеялась.
– Добрый день, миледи. – Голос у него оказался хриплым и приятным.
– Ночь.
– Что?
– Ночь на дворе, поэтому правильно будет «добрая ночь». Или «доброй ночи»?
– Простите. – Николай Петрович нимало не смутился, да и прощения по-настоящему не просил, просто фраза такая, общепринятая.
– Прощаю. – Разговаривать с человеком, который не отворачивается, не отводит глаза и не поджимает брезгливо губы, было приятно. И странно. Неужели не видит? Видит, но тогда почему?
– Вас следует поблагодарить за мое чудесное спасение? Ну, конечно, вас, здесь ведь больше никого нет.
– Только крысы. – Огрызаюсь по привычке.
– Хорошая шутка. А позволено ли будет узнать ваше имя?
– Оксана. – Говорить, что про крыс я не шутила, этих тварей действительно хватает, не буду. Сам увидит. Или не увидит? Он уйдет отсюда, а я останусь, вместе с компом, портретом Сталина, висевшим здесь со дня появления подвала, и крысами.
– Оксана. – Николай Петрович поморщился. – Оксана… Ксения… Ксюша… Это имя тебе не подходит, совершенно не подходит…
– Тебя не спросили, когда называли. И вообще, катись отсюда.
– Куда?
– Туда, откуда пришел.
– Туда нельзя, – возразил он, – там убийца.
Она была не просто некрасивой, она была… ужасной, потрясающе, восхитительно ужасной, от одного взгляда на это лицо захватывало дух. Хотелось кричать и плакать одновременно, хотелось ударить или швырнуть что-нибудь в эту тварь, ибо в ее лице не осталось ничего человеческого. Кожа, все дело в коже, напоминающей потеки лавы. Отвратительный цвет загнивающего мяса – темно красный, с едва заметным фиолетовым оттенком – может, дело в освещении? И эти чешуйки, эти пятнышки – соль Мертвого моря на останках Мертвого вулкана. Виски почти нормальные, зато левая щека стекает чуть ли не до уровня подбородка, а рот смотрится отвратительной щелью. И, словно в насмешку: чудесные светло-карие, в желтизну, глаза и высокий лоб.