Филумана

Шатилов Валентин

Рядом остановил коня Зиновий.

– Буду вон там, – указал он на изгиб берега – Вам нужно только махнуть рукой, и карета тотчас будет подана. Я молча кивнула. Открывать рот на этом ветру не хотелось – И вот что еще. – Зиновий почти лег на холку своего скакуна, доверительно склоняясь к моему уху. – Вы, княгиня, просили говорить обо всех странных дырах, что я увижу Так одну я вижу прямо сейчас.

– Что за дыра, где? – спросила я, с трудом шевеля мерзлыми губами.

– Вон там, над пустохлябью! Видите, летит маленькое одинокое облачко?

Так вот как раз между ним и пустохлябью.

– В воздухе, что ли?

– Ну да.

– Вижу.

Он с удивлением глянул на меня: – Вы же говорили, что не видите этих дыр? Вот пристал! Через отражение в твоей голове вижу! Но я не стала затевать объяснения, поглубже засунула руки в меховую муфту, расшитую бисером, буркнула.

– Ладно, не важно. Есть дыра. Как-нибудь Каллистратов шар надуем горячим воздухом, слетаем – посмотрим.

Это я так пыталась пошутить.

Зиновий, правда, шутки не заметил Выпрямился, кивнул Напомнил: – Как махнете – я сразу здесь!

И я осталась одна.

Впрочем, ненадолго. Со стороны леса лихо подкатила огромная карета, вся в блестках позолоты, влекомая четверкой лошадей, запряженных цугом. Шикарный выезд! Только одно несколько портило его – отсутствие на козлах кучера.

Сразу видно, что уроки, преподанные нечистью, не прошли даром для царова величия – только нечисть умеет так манипулировать животными'

Пока я рассматривала лошадей, дверца кареты хлопнула, и передо мной появился сам цар. Морфей Телицын. Невысокий, худой юноша. Он сурово стоял, заложив руки за спину, и буравил меня взглядом исподлобья.

Карета, повинуясь неслышному приказу, умчалась обратно

Цар же все стоял.

Он молчал – и я молчала. В конце концов, кто пригласил, тот первый пусть и начинает.

– Не хотите поздороваться, княгиня? – негромко произнес юноша. И как ему не холодно в одном парадном кафтанчике, без шубы? – А почему бы вам самому этого не сделать для начала? – удивилась я. – Я цар! – как припечатал он. Но я только передернула плечами: – А я – дама. Да к тому же вы позже меня приехали. И вообще. Для чего меня на эту холодрыгу вызвали – пикироваться?

– Вам холодно? – грозно спросил цар.

Еще бы добавил: такая мерзлячка, а со мной тягаться решила?

Ну и что – даже если мне холодно? За себя постоять смогу и в замерзшем виде! Пусть знает!

Я задиристо вскинула голову так, что капюшон чуть съехал назад, открывая волосы: – А разве не заметно?

Суровый юноша выдержал томительную паузу, а потом тихо, но грозно произнес: – Это легко исправить.

Вскинул руку, будто собирался выстрелить из пистолета, – я даже попятилась. Но никакого пистолета у него в руке, разумеется, не было. И вообще ничего не было – пустая ладонь. Но он величественно обвел ею вокруг, и между ледяным ветром и нами внезапно воздвиглась непреодолимая преграда.

Все также ослепительно холодно сияло солнце, за круговой границей редкие стебли сухого бурьяна судорожно клонились к

земле под жесткими порывами, а у нас установился полный штиль.

Я оглянулась. Бороздка невидимой стены уже явственно отмечалась барханчиками ледяной серой пыли, наметаемыми к ее подножию.

– Теперь мы можем говорить, – тихо и устало произнес юноша.

Он стоял, все так же горделиво выпрямившись, но в лице произошла трудноуловимая перемена – будто какую-то внутреннюю пружину, затянутую до предела, чуть отпустили. В уголках прищуренных глаз стало меньше морщинок, в бескровных плотно сжатых губах несколько ослабло напряжение.

– Вы кого-то опасаетесь? – подняла я брови.

– Себя, – коротко ответил цар.

– Что ж в вас такого страшного?.. – насмешливо начала я и осеклась. Потому что заметила.

Впервые цар был один – без черного смерча своей ураганной воли. Той, что всегда крутилась поблизости от него гибельной воронкой, сминая, подавляя любое сознание вокруг, беспрерывно всасывая и растворяя в себе мысли и чувства окружающих.

– То, что во мне, – оно есть у всех, – негромко проговорил Морфей. – Но только во мне этого слишком много.

– Чего именно? – поспешила уточнить я. Не так уж часто великие мира сего начинают откровенничать – надо ловить момент.

Юноша-цар едва заметно пожал плечами: – Умения чувствовать окружающих людей. Желания понять их. Воли, чтобы выполнить это.

– Понимание других – большой талант, – осторожно заметила я, – В том, другом мире, где я жила раньше, для этой способности изобрели специальное слово – эмпатия.

– В другом мире… – горько усмехнулся юноша. – Там, наверно, никогда не бывает слишком много этого. Потому что если этого слишком много, уже трудно с ним совладать. Оно отделяется от тебя и живет своей жизнью. Не твоей. Другой. И тебя заставляет этой жизнью жить.

– Какой это – другой жизнью? – переспросила я.

– Вам не понять. – Губы Морфея слегка дрогнули в усмешке. – Той. Когда голова переполнена чувствами и мыслями других людей, когда уже не остается места для своих собственных чувств и мыслей. И когда воля – которая вроде бы твоя, – начинает работать уже сама, не заботясь о тебе. А заботясь только о том, что впитала от других. А, – он чуть дернул щекой, – слова… Одни слова. Разве можно что-нибудь передать словами?

– Немало. Если захотеть.

– И если долго учиться это делать. А меня учили совсем другому.

– Управлять царством?

– Управлять? Если бы… Но, чтобы управлять, нужно думать. А думать мне всегда было некогда. Все время уходило на то, чтобы глотать и переваривать других. Всех! И снова! И опять! Только глотать и только переваривать! Я совсем непонятно говорю?

– Не так уж непонятно, – поежилась я, вспомнив собственные ощущения, когда меня затягивал, буквально заглатывал смерч царовой воли. – А кое-что – так очень даже понятно. Но зачем вашим учителям нужна была именно такая ваша жизнь?