Фирменные люди

Любимова Юлия

Хотя и так было ясно, что именно она ее положила, ведь больше-то некому. Я, конечно, глупость спросила, но, наверное, просто от растерянности. Прочесть она ее, конечно, не могла, даже если бы читала все ночи напролет.

Марина, не поворачивая головы, сдержанно сказала:

– Нет, я не смогла осилить даже двух страниц. – Ее тон был невинно-невозмутимым, как тон уверенного на все сто в своей безнаказанности преступника, который даже не пытается оправдаться. – Ничего не понятно... Или это просто не мое, – добавила она так, будто не справилась с китайской грамотой.

Ее

ответ меня разозлил.

– Да, я понимаю, что вкусы у всех разные, а над хорошей книгой нужно еще и думать. Но меня не это волнует. Я не понимаю, почему ты, придя на работу заведомо раньше, бросила мне мою книгу на клавиатуру, зная, что эта книжка для меня дороже других. Ведь я отдала ее тебе в руки!

Марина промолчала, делая вид, что упорно работает.

Впрочем, чего было от нее требовать...

Через неделю я принесла ей «Азазель». Она с нетерпением ждала похвалы. Я сказала лениво:

– Ну... так себе. Обычный боевик. По сути, «мыло». Даже нет, не «мыло», а жвачка. Ее жуют, но глотать не рекомендуют, под ножом хирурга можно оказаться.

– Неужели не понравилось? – недоверчиво подняла на меня глаза Марина.

Я задумалась. Оно, наверное, мне бы понравилось, если бы весь «экшен» убрать, дурацкие фамилии и идею спасения мира. Большую пошлость не придумаешь. Тогда, пожалуй, диалоги и несколько описаний внешности прокатят. Мне и вправду понравился рассказ дворника о «стубентах ниверситета».

– Понимаешь, – сказала я, – образ Фандорина – это та же Золушка, вторичный, пошлый образ. Обман. Дешевый опиум для народа. Если ты наркоманка, можешь его боготворить, чего тебе еще остается?

Я никогда не задумывалась о личности писателя, пока не прочла Набокова. Потрепанный томик «Лолиты» ходил по общежитию, передаваемый из рук в руки. Высокий стиль мастера действовал на всех одинаково гипнотически, будто древние люди странным образом забывали свой примитивный язык, познав философские размышления о жизни, артистические художественные пассажи и скрытые метафоры. Они как будто пришли к пониманию, что лучше промолчать, чем пересказать любимую музыку словами.

Мне тогда только исполнилось семнадцать, меня не тронули моральные принципы тринадцатилетней Лолиты, мне казалось, что чувства ее не слишком убедительны, а история по современным меркам слегка затянута. Даже фильм у Кубрика получился скучный. Но я прочла роман на одном дыхании и была по-настоящему счастлива. Я открыла для себя великого писателя, и это был сам великий Владимир Набоков.

Моя жизнь как бы условно разделилась на «до» и «после». Я все время думала: неужели из простых слов, которыми мы изъясняемся, можно сотворить подобное чудо? Интересно, как?

Еще позже, может быть, через год кто-то подкинул мне «Палача» и американские рассказы Лимонова. Лимонов поразил меня совсем другим талантом, талантом «живописать», кажется, так это называется. Опять возникло двойственное чувство. Нет, я не восхищалась его героями, как учили в школе, но мне было страшно интересно читать. Казалось, что с Лимоновым я

тоже хорошо знакома.

Но самый любимый мой роман, который при повторном чтении становится для меня все интереснее и интереснее, – это «Дом на краю света». Перелистывая страницы, я как будто расшифровываю для себя свои сокровенные чувства, те, которые никогда не смогла бы сформулировать для себя сама.

Высказав Марине свое неудовольствие, я понимала, что обидела ее, но меня это тогда не смутило, я твердо знала, что все сказанное – чистая правда.

Мы продолжали вместе обедать, но книгами больше не обменивались и околокультурные темы не затрагивали.

С Ниной мы частенько обсуждали сотрудников нашей бухгалтерии. Она с завистью смотрела на старых работников, которые ходили обедать в столовую большими шумными компаниями. Нас они с собой не приглашали. Все втроем – я, Нина Киприянова и Марина Хаменко – мы числились в «Келли» и слегка комплексовали по этому поводу. Новая работа и без того стресс, а тут еще такой большой женский коллектив с его непонятными условностями и абсолютно непредсказуемым будущим.

Как-то за обедом я спросила Нину:

– А что, это может надолго затянуться? Я имею в виду прием в штат.

– Надеюсь, нет, – вздохнула Нина.

Марина потупилась, будто не выучила урок.

– Надежды юношей питают, – сказала я. – Интересно, мы живем в правовом государстве или для нашего руководства законы не писаны? Не надо ничего придумывать. Нас обязаны взять в штат через два месяца.

Нина фыркнула.

– Сиди на попе ровно, – по-свойски заявила она. Про «юношей» ей не понравилось. – Не вы–ступай, не возмущайся и никогда не говори об этом вслух – и скоро будешь получать на двести баксов больше и обедать, как все, по полтора часа. – Она бросила завистливый взгляд в сторону веселой компании наших хохотушек во главе с Настей.

– Это необъективно, – возразила я.

Нина меня оборвала:

– Каждый устраивается в жизни как может.

– А я вот уже полгода работаю, – грустно сказала Марина, отодвигая пустую тарелку, – а они, гады, молчат.

– Еще я прихожу на работу ровно в восемь сорок пять, – хвастливо сказала Нина, пропустив мимо ушей слова Марины, – обычно это учитывается при раздаче слонов.

Похоже, она давно уже выработала план, как понравиться начальству и добиться карьерного роста.

– А я сегодня на пять минут опоздала. Долго автобус ждала на остановке, – сказала я. – Представьте себе, мы с главбухом вместе в лифте поднимались.

– Считай, что тебе не повезло, – обрадовалась моя заклятая подруга Нинка. – Твои автобусы никого не волнуют. Вот именно из-за этих утренних пяти минут ты и будешь сидеть в «Келли» год.

Это прозвучало не просто уверенно, а победоносно.

– А я прихожу в восемь тридцать и ухожу в семь, – чуть громче сказала Марина, в надежде, что ее услышат, – а они все равно молчат, когда возьмут в штат.

Нина небрежно, по-спортивному, похлопала ее по плечу. Они сидели рядом.

– Ты у нас исключение.