Физиология духа. Роман в письмах
Шрифт:
Насилуешь его волю из любви, предоставляешь ли ему из любви свободу действий, — оказываешься у разбитого корыта. Сидишь и смотришь туда; в недоколотом корыте колышутся остатки воды, в ней мутно и криво отражается твое лицо, в глазах которого... В глазах которого, дорогой мой, совсем не видно любви. Не потому, что плохое у тебя зерцало, а потому, что и в самом лучшем, венецианском, сколько ни ищи в отражении своих глаз отражения своей любви, не найдешь ее и следа. Потому что ее нет. Она умерла. Она всякий раз умирает, всякий раз просто и спокойно умирает на твоих глазах, а ты и не хочешь помешать ей умереть. Быть мертвой — и только. И только до конца. Только бы скорее. Как можно проще и скорее.
А ведь любовь никогда не перестает! Никогда.
С другой стороны, делаешь это — дразнишь, полу-скрывая, полу-открывая — чуть ли не демонстративно. Чуть ли не нарываешься, чуть ли не провоцируешь: ну, узнай же, наконец, о том, что знают все! узнай — и разлюби, и отпусти, расплюйся со мной, выговорись, развяжи, наконец, этот узел — сама. Чтобы
Или, может статься, проверяешь: неужели ты так меня любишь, что и узнав о другой, все равно не перестанешь любить? То есть — любишь любовью, которая не перестает и все милует? То есть — собственно любишь? Тогда твоя любовь, может быть, вовсе не пресна и не насильственна, а она и есть та безусловная любовь, и я все это брошу, эти пионерские провокации, я стану только твой, я... что говорить.
Заметьте, дорогой, мной еще ни слова не произнесено об их ревности. А ведь одно это может свести с ума невозмутимейшую из женщин. Я не против ревности. Хотела бы быть против, но куда же идти против рожна. Раз она существует от века, значит, зачем-то должна существовать, — сколько ни тверди, что это чувство отвратительно (человек есть субъект частной собственности, но не ее объект) и бессмысленно (ревнуй не ревнуй — не поможет, так займись, наконец, делом). Но всякому безобразию есть свое приличие.
Мне нужно только одно: быть внутренне уверенной, что пока он живет со мной, он для меня прозрачен, в сердце его живу только я, без подселения. Моя ревность инструментальна. Она говорит только: чувствуешь? что-то не так, — и только до тех пор, пока действительно что-то не так. Если она будет знать, что его сердце не занято никем, кроме меня (а для этого ей достаточно, чтобы так оно и было, — уж она всегда почувствует, как оно обстоит), я буду жить-поживать, не изводя его подозрениями, спокойно глядя, как он с интересом разговаривает с другой... Меня мало интересуют детали, если дело ясно по существу. И уж подавно мне почти безразлично, кто там у него д о м е- н я б ы л — если только вижу, что сейчас ему самому она безразлична.
Что же? Почти всегда мои старания увенчивались успехом. Они принимали сигналы, которые я передавал, и сигнализировали мне, в свою очередь: сигнал принят. Как именно? Да всегда одинаково; это называется “женщина мстит за свое поруганное достоинство”.
Конечно, я нарывался. Но, снова, может быть, была здесь и тайная надежда: все мстят, это дело ясное, но вот ты, лично ты, — ты, может быть, все же не будешь столь тривиальна? и окажешься непредсказуемо великодушна? А если нет, не простишь, то, может быть, просто уйдешь — а мстить не будешь?
Куда там. Все они, кроме разве одной, мстили традиционным способом. А та одна, что не мстила... зачем она этого не сделала? лучше бы уж так, чем...
Ну да. А чего бы я хотел? Если сам первый начал. Конечно. Все так. И, приятно это мне или нет, но другого способа отомстить за поруганную любовь, кроме как самой подставить кому-нибудь, как деликатно говаривал мой покойный отец, пузо, — в женском космосе еще не открыли. Все так, все так.
Не то ревность мужская. Такое впечатление, что он родился с ревностью в сердце — чтобы помереть, а она бы осталась жива. Ее область всеобъемлюща: одновременно прошлое, настоящее и будущее.
А что у тебя все-таки с ним было? А это у тебя с ним тоже было? Так было или не было? Не было? Значит, все-таки помнишь, что было, а чего не было. Значит, ты его еще помнишь. Раз ты это о нем помнишь, значит, ты его вспоминаешь. Так помнишь или нет? Да такая разница. А он тебя видел...? А так — тоже не видел? А как — видел? А это вот — делал? И этого не помнишь? Да как же можно такие вещи не помнить, это значит — тебе все равно так или этак... — да если тебе т а к о е все равно — да ты... ты после этого... знаешь кто ты? (ну да, с тобой я после того же — Любимая Женщина, а с ним — “знаешь кто”)... Как ты могла (с тобой же могу? и вижу — тебе не претит? тебе от себя со мной — не смердит?)? .. Нет, я все понимаю, но скажи, почему он вообще у тебя — был? Да не обязана ты была меня дожидаться до морковкина заговенья, но — ты могла по крайней мере полюбить действительно достойного человека, который уважал бы тебя и никогда не позволил себе так оскорбительно (имела неосторожность ему рассказать, что было и оскорбительное; но ведь оно всегда есть, стоит пожить с кем угодно бок о бок; чего же он хочет? полюби я вместо объекта его сейчашней ревности кого угодно, достойным у него всегда будет именно не тот, кого я полюбила бы, потому что достойным может быть только он! так пусть найдет себе двенадцатилетнюю и пасет ее для себя, терпеливо дожидаясь, пока она войдет в брачный возраст... глупо? тогда остается жить со мной, взрослой, но, значит, неизбежно повидавшей виды? так разберись с собой, не со мной, у тебя претензии не ко мне — к неизбежности)... Где ты сегодня была? Знаю я ваши собеседования. Работу над темой. Спит и видит во сне, как бы это молодую аспиранточку... Много ты понимаешь, ты чиста сердцем и ничего не видишь, погоди — нарвешься... А может, ты понимаешь больше, чем показываешь... Ну, извини, пошутить уже нельзя, ну, извини, я же сказал, ну извини, я же уже просил прощения за неудачную... но ты же сама даешь к ней... ну, ты не так поняла, я имею в виду — ты же сама — типа, что он благородно сед и молод душой. Ну, извини... С кем ты сегодня говорила так долго, знаешь? Ах, он нестандартно мыслит. Да он вообще нестандартен,
Мочи нет. Пусть они правы (к несчастью, они еще и часто правы — кому и знать про них, как не им?), нет мочи. В этом жить.
Но зачем же они так спешат мстить? Как-то уж совсем быстро, без пауз... мои бывшие женщины почему-то почти все отличались словоохотливой искренностью — задним числом: встреченные какое-то время спустя после расставания, они с замечательным простодушием рассказывали мне, как, с кем и когда именно они мне мстили. И всегда, кроме разве одного раза, когда мщение наступало не по пятам, когда оно было плодом внезапного крушения веры и потребовало времени на переживание в бездействии, — всегда получалось так, что наказание следовало прямо вслед за преступлением. Такое впечатление... да, такое впечатление, будто они только этого и ждали. Зверь бежал на ловца. Вот эта их готовность — как бы я ни был виноват — удручает. Как будто еще до нападения они уже как следует подготовились — и только ждали повода к вооруженному отпору.
Почему они так всеобъемлюще ревнивы? По той банальной, но действительной причине, что каждый судит по себе? Мужчина=неверный. Гяур. Если он и десяток лет будет верен тебе — не придавай значения, пустяки: занятая жизнь, случайное длительное отсутствие соблазна на горизонте его занятой жизни. Стоит поблазнить — от десяти лет видимой верности вмиг останутся клочки по закоулочкам. Гяур есть гяур, неверный, что возьмешь.
Сдается мне, мстительность эта — чаще всего совсем и не мстительность, а блудливость. Но если у мужчины она хотя бы проста и в этом смысле честна, то женщине требуется разрешение на блуд — под другим именем. Лицензия праведного мщения. Они так привыкли печься о том, как они сами выглядят в чужих и своих же глазах, что признания в простой блудливости от них не дождаться (конечно, мой опыт ограничен — серьезно относясь к женщине, я ведь и связывал всегда свою судьбу с “серьезными” же; так что не мне судить об остальных, простых и честно легких на подъем, без возвышающего их самообмана). Они вообще способны на все, буквально в с е (одно эфирное существо с надменным девическим ртом просто изумило меня — контрастно — каким-то мужским любопытством сладо-страстия, в сущности, никак не вытекающим из страсти, которой как пришлось само собой, так и ладушки, которой во всецелом восторге не до того, чтобы еще успевать изобретать), — но только чтобы не называть это грубыми именами. При этом нельзя сказать и что они — существа из мира, где так уж немотствуют уста. Из несказанного мира. Скорее — из страны переименований. О закомплексованных что и говорить, но и совсем не закомплексованные... Эти любят мир физиологии, липкий мир соития, влажно-горячей телесности, мир жгучей крови и зудящей плоти — совершенно домашнею любовью, им удобно в нем как в шлепанцах и халате (и это понятно, если вспомнить об их биологическом назначении), — но называть его, чтобы не вогнать их в краску, не поругаться, надо словами из мира Любви. Если только они не намеренно “называют лопату лопатой”, похлеще нашего брата, — то же самое наизнанку, принятый стиль специально немытого целомудрия. В среде зондеринтеллектуалок.
Удивительна эта совершенно искренняя лживость, которой они, за немногими исключениями (редко, но бывает, не спорю; но редко), проникнуты.
И по той же причине не слишком ревнива женщина. Конечно, женщина не ангел. Но, друг мой, ведь и ангел не женщина. Он ангел — и живет как ангел, не женится и не выходит замуж. Но по-своему ангелы ничуть не лучше людей — они так же способны пасть, если большую их часть Люцифер, сам — падший ангел, сумел увлечь за собой, только в мире бесплотном искушения не имеют отношения к плоти. Говорить о женщинах в этом смысле, что они не ангелы... this isn‘t correct. У тех свои искушения, у этих свои. Но ведь именно — искушения; говоря, что все женщины — дочери их прародительницы Евы, надо бы помнить, что Ева, хоть и была искушена змием, но сама первая вовсе не искала приключений. Она даже возразила змию, но он ее обманул — и только тогда обольстил. И если самую слабую женщину не искушать, не ввергать в ситуацию п о с т о я н н о й неудовлетворенности (его неверностью, безлюбовным, небрежным отношением), если ему самому не плевать себе в суп, не мешать любить себя-любимого — она вряд ли отправится искать еще чего-то избыточного на стороне. Больше того, если уж ее устраивает собственный муж — и вдруг, внезапно, кто-то еще, по человеческой слабости, кто-то еще и приглянется ей — она отстранит это прельщение, недолго колеблясь.