Физиология духа. Роман в письмах

Малецкий Юрий Иосифович

И ведь ни один из них не возьмет того, что плохо лежит. Не возьмет того, ч т о. Он возьмет только того, к т о . И стесняться не будет.

Опять скажете, дорогой друг: когда ждешь чего-то от него, это не любовь. Любовь — это когда сама любишь и не ждешь спасиба.

Все попытки превратить секс в нормальное дело, в “книгу о вкусной и здоровой пище”, разбиваются о то, что в наши продвинутые дни обнажаются так, как только могут, предписывают активный секс как лечебную гимнастику, интервьюируют всевозможных знаменитостей (среди них тоже, как ни странно, оказываются вполне приличные люди) на предмет их сексуальной жизни (и заморочили им голову уже до того,

что приличные люди почитают нормальным делом рассуждать о том, что такое настоящий оргазм, а что — его имитация), — а все никуда не могут уйти от э т о г о , обнажают именно э т о , а не мизинец, обсуждают э т о, изо всех сил форсированно не придают значения именно э т о м у, то есть ему-то только и придают значение, бессознательно понимая его от века врожденную чрезвычайность, на которой можно играть сколько хочешь — по-прежнему пользуется спросом.

Все будут пытаться в сотый раз “открыть глаза” на очевидную “естественность” отношений полов и в сотый раз разбивать лбы и сердца об их очевидную “неестественность”.

Толстой прав. Пока не говорит, какого рода эта не-естественность. Для него очевидно: самого противо-естественного рода. Блуд и мерзость — и только. А я думаю, это не естественно, но и не противоестественно. Был бы верующим, сказал бы: есть вещи естественные, есть противоестественные, а есть — сверхъестественные. И тут как раз противоестественное (нижеестественное) борется со сверхъестественным (вышеестественным). Но происходит эта борьба — на уровне естества, то и другое проявляет себя через естественные “носители”.

В акте близости=самоотдачи любимая приносит мне не только свое высокое светлое, но и срамное, стыдное. А точнее, она приносит мне одно в другом, одно только через другое. То, что противоестественно и потому так постыдно и некрасиво, это-то самое как раз и даруется мне в дар как нормальное — со мной можно то, чего вообще нельзя, ни с кем нельзя, а со мной можно; и то, что это стыдно, пока не стирается от повторения, то тем и хорошо, тем и сладко, что стыдно. Этот стыд-по-зор и приносится мне в дар эксклюзивного срама.

Но эксклюзивность по определению не может повторяться! Если этот стыд-позор дарится нескольким, он лишается всей своей исключительности, которая только и наделяет его высотой и красотой, и остается только собой — только стыдом и срамом.

Как пережить эту боль?

Мне известны из наблюдения над другими и собой — три возможности.

Я и не жду спасиба. Но надо же сообразовываться и со своей органикой. Я так любить не могу. Может быть, раньше, пока совокупный он еще не выпил из меня... У меня больше нет на это сил. Я слаба. И надо строить хотя бы по возможности правильную жизнь, исходя из своей слабости, не беря на себя слишком много, чтобы не надорваться.

Больше не стану надеяться на приход “настоящей любви”, ждать, что она, наконец, придет и тогда построишь на ней жизнь. Это строительство на песке, на береговом песке набегающих и отливающих волн “настоящего чувства”.

Я осведомлена, что мой удел — самой любить, а не ждать, что он полюбит. И согласна: именно так только и должно быть. Но, посильно идучи по этому пути, сталкиваюсь с тем, что в действительности дело любви никогда не делается так, а делается всегда прямо обратное.

Если я одна возлюблю, все одна да одна — в деле общей любви это не приведет ни к чему иному, как только: о н съест мою душу поедом, а, увидев, что пищи не осталось, органично слиняет, уйдет за угол, сменит пастбище.

Любовь, которая не перестает, держится на плечах

двоих любящих, любовь каждого из которых может перестать — и тогда, рано или поздно, но в конце концов обязательно перестанет и любовь другого. В меру своих сил я делаю, что должна, и не жду справедливости, я бы даже не хотела ее здесь, но она есть, и она в том, что игра в одни ворота заведомо обречена на поражение, а любовь одного без ответной любви другого — на медленное умирание.

Горький мой опыт. Грустная судьба. Мойры мои, мойры, почему шьете всегда — умирание — и всегда на живую нитку?

Первая возможность — путь, по которому идет большинство мужчин: сказать себе: этого нет, это только б ы л о . Это было д о т е б я , значит как если бы не было.

Прекрасно, если родился так чувствующим. Но не всем же везет. Как быть человеку с воображением? Как быть тому, для кого б ы л о и е с т ь — вещи одного порядка: либо все, что б ы л о , тем самым и е с т ь , либо все, что “есть”, превращаясь в “было” (а это ждет всякое “есть” уже через мгновение), перестает тем самым — быть, и тогда ничто вообще не наделено реальностью?

Нет такому человеку спасения в мысли: “Было и прошло”! Для него ничто, раз происшедши, не проходит. Все, что случилось, в том или ином виде е с т ь . Беда не в том, что время утрачивается. Если бы! я бы его и искать не стал. Беда как раз в обратном. Есть прошлое или только было — вопрос, но в форме настоящего оно всегда тут как тут. Ее “бывшие” присутствуют в ней сегодня — своим неизбежным влиянием, “уроками любви”, уроками чего угодно! она помнит, она несет в себе вкусы, мнения, психофизиологические особенности каждого, ведь с каждым происходила диффузия, все они растворены в ней — и в большой мере определили всю ее сегодняшнюю формулу — и все ее способы любить тебя! Все ее интимные ноу-хау открыты и развиты были ею с ними — они в ней, они и сейчас в ней... Как же тогда?

А так: если некуда бежать от беды — отворить для нее ворота. Принять свою любимую в м е с т е со всеми ее любовями — как с настоящим прошлым. Нечего и пытаться отодвинуть от себя то, что не отодвигается. Надо длительным, не одномоментным, усилием души раздвинуть самое себя — и в м е с т и т ь вместе с нею в сердце их всех, представимо-непредставимых. Со всеми их представлениями о ней... И так с трудом держать свою раздвинутую душу, не позволяя ей сузиться, как привыкла.

Со всем ее стыдом-срамом-унижением перед другими, ее доступностью для других, ее... не могу дальше. Вы же понимаете, дорогой друг, что это значит в полном объеме — в с е , все представить. Глядя на н е е всеми глазами всех их.

А ты, вполне отдавая себе отчет, что твоя пассия — женщина как женщина, млекопитающее, ты в то же время неистребимо “трансцендируешь” (хочется своего слова о главном, да что-то у нас своих слов не на все напасешься) ее, воспринимаешь в каком-то ином, отчасти... да, именно, отчасти-небесном плане. Можно верить в Бога или не верить — во что-то высшее, что-то небесное веришь всегда. Тут — какая-то параллель, это как-то связано — может быть, по смежности: женщина — иного пола и божество иного измерения, иного плана. Эта иность — в равной степени отличает обоих в твоем восприятии, слегка отождествляя их, оттого-то, может быть, в женщине всегда просвечивает божество. Эта-то поэзия неземного в любви к земному существу (силуэт е е в глазах твоей памяти двоится по контуру, земное словно бы окружено протуберанцами некоего светила) и летит в тартарары — божество, залапанное многими руками, не может оставаться божеством.