Физрук-10: назад в СССР

Гуров Валерий Александрович

— Ну чего молчишь? — пробурчал он.

— Я жду, когда вы уточните, что именно в работе института интересует вас, гражданин подполковник?

— Я же сказал — без чинов! — рявкнул тот.

Он наконец отлип от подоконника и, потоптавшись, словно, в нерешительности, сел в кресло рядом со мною. Теперь его мерзкая личина, с узкими, словно нарисованными бровями, черными дырчатыми глазами под ними и узкогубым синим ртом, белела в полуметре от моего, отчего еще больше напоминала погребальную маску.

— Хочешь сказать, что тебе ничего неизвестно? — еле слышным шепотом спросил Кукольник.

— Что именно? — также шепотом спросил я.

— Хозяин умер…

Я хотел было подняться, но меня словно пригвоздили к креслу. Сказать,

что меня ошеломила эта новость, значит, ничего не сказать. Умер Сталин. Сейчас, столько лет спустя, трудно, наверное, понять, что для нас значил кремлевский горец. И для тех, кто его обожал и для тех, кто ненавидел. Во всяком случае для меня, тогдашнего зэка, появился лучик надежды. Может, амнистию объявят или срок скостят. И то и другое неплохо. К тому же меня больше в тот момент интересовало, с чего вдруг чекист поделился со мною этим ошеломляющим известием? Очередная проверка на вшивость? И как я должен отреагировать? Пустить слезу? Как говорил один из столь нелюбимых гражданином начальником евреев — не дождетесь!

— Вот ведь, на первый взгляд, был ничем не примечательный человек, — пустился вдруг в рассуждения Кукольник. — Жил у себя в Гори и горя не знал… — подполковник хохотнул собственному каламбуру. — А позвала Революция, и стал он вождем, как минимум, половины мира… Значит — возможно?..

До этого момента я слушал гражданина начальника довольно рассеянно, а в этот миг напряг слух. Мне показалось, что Кукольник сейчас скажет, наконец, зачем я ему понадобился на самом деле, но тот вдруг заткнулся. Испугался, что в присутствии вшивого зэка позволил себе сболтнуть лишнее? Тогда плохи мои дела. Карцер — это лучшее, что меня ожидает. Вытащит ТТ и пристрелит, а потом скажет, что заключенный напал на него. Черт бы тебя побрал, с твоими откровениями.

— Впрочем, вам, Третьяковский, совсем не обязательно знать, что именно возможно…— продолжал нашептывать он. — Ваша задача, установить с ним контакт. Может, даже подружиться… или нет, мы поступим несколько иначе… Вы должны будете познакомить его с женщиной!

— С кем установить контакт? — переспросил я ошеломленно, решив, что гэбэшник свихнулся и на всякий случай уточнил: — С какой еще женщиной?

— Да вот хотя бы с секретаршей вашего опера, Лидой! — словно и впрямь свихнувшись, бормотал Кукольник. — А?! Самая подходящая кандидатура. Комсомолка, красавица, танцует прекрасно, поет…

— Товарищ Кукольник, — попытался вразумить его я. — Уточните, пожалуйста, о ком вы говорите?

А на самом деле кулаки у меня сжимались. Сволочь. Лиду ему подавай… Хук правой, прямо в гладкую изуродованную щеку, так чтобы сразу сломать нижнюю челюсть, а левой в солнечное сплетение. Раздавить гадину… Я мысленно посмаковал эту соблазнительную картину, но не шевельнул даже мускулом, потому что перед глазами тут же встала другая картина. Позора и унижения. Они умели и любили унижать, тем более — сильных. С прошлой нашей встречи с гражданином начальником у меня и так иногда непроизвольно начинало подергиваться левое нижнее веко. Нет, эту систему нельзя было сокрушить силой. Только знанием.

— Ах да… — кивнул он и добавил: — Есть один человек в Москве. Он мне позарез нужен, но таких как я… Короче, на пушечный выстрел не подпускает… А ты его породы… Ну а если с красивой девушкой подкатишь, тогда тем более…

— Каким образом я смогу это сделать? — спросил я. — Вы меня к нему под конвоем доставите?

— Об этом не беспокойтесь, я все уладил, — сказал Кукольник. — Вот предписание о вашей совместной командировке в столицу. Лида его уже напечатала, а Ефремов завизировал.

И он протянул мне документ, но я не смог прочесть в нем ни строчки. Влажная пелена застилала мои глаза. Господи, да какой зэк не мечтает покинуть даже самую комфортную тюрьму, хотя бы на время и не под конвоем! Внутренне я возликовал, но виду не подал. Вдруг это какая-то хитровыдуманная чекистская проверка? Провокация. И все же

я спросил:

— Я что-то должен узнать у этого человека?

— Да, кое-какие детали, касательно темы вашего института, — громко произнес подполковник, покрутив пальцами возле ушей, хотя я и так уже догадался, что он опасается прослушки.

— Все сделаю, как прикажете, гражданин подполковник государственной безопасности,— с подобострастием откликнулся я.

— Идите к завхозу, он выдаст вам гражданскую одежду и обувь. После чего явитесь дежурному офицеру.

Все еще не веря своему счастью, я отправился в каптерку, где наш завхоз и впрямь выдал мне цивильный костюм, сорочку, ботинки, пальто и каракулевую шапку. Я переоделся там же, оставив зэковское обмундирование. И в таком виде спустился в вестибюль, где меня ждал не только дежурный офицер, но и Лида, одетая как в театр. Рядом с ней ошивался и Кукольник. Девушка старалась делать вид, что ее не воротит от его физиономии, но улыбка у нее была слишком уж натянутой. Я протянул предписание дежурному офицеру, тот ознакомился с ним и произнес:

— Заключенный Третьяковский, вы передаетесь в распоряжение подполковника государственной безопасности Кукольника сроком на одни сутки. Завтра, ровно в пятнадцать ноль ноль, вы должны будете доложить о своем возвращении дежурному офицеру. Опоздание будет расцениваться как попытка побега. Повторите!

Я повторил сказанное, он вернул мне предписание и мы вышли во двор. До последнего мгновения я не верил своему счастью. Даже, когда мы вышли за ворота и сели в знакомый «Опель» — не верил. Сейчас меня окликнет часовой, сделает предупредительный выстрел в воздух и тут же, не дожидаясь моей реакции, — на поражение. Ничего этого не случилось. Кукольник распахнул дверцу перед Лидочкой и когда она забралась в салон, велел мне последовать за ней. А сам сел за руль. Это тоже было необычно, но я уже устал удивляться. Решил махнуть на все рукой и наслаждаться мгновением. «Опель» катил по заснеженной дороге. Погода хоть и не баловала, но на воле и она казалась прекрасной. А дальше — будь что будет! За всеми этими, необыкновенными для зэка, событиями, я совсем забыл о том, что произошло в этот мартовский день. И вспомнил только, когда увидел красные флаги с черными траурными лентами, развешенные на столбах и углах домов. По столичным улицам шли плачущие люди. И сидящая рядом со мною Лидочка вдруг зарыдала.

Глава 19

— На улицах было полно патрулей и когда нас остановили в первый раз, подполковник сказал:

— Вот вам документы, покажете их патрулю.

И протянул мне паспорт и карточку с черной траурной каймой. На карточке было написано: «ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН СОЕДИНЯЙТЕСЬ! СЛУЖЕБНЫЙ ПРОПУСК №3001. ТОВ. ТРЕТЬЯКОВСКИЙ МИНИЙ ЕВГРАФОВИЧ. ДЛЯ ПРОХОДА НА КРАСНУЮ ПЛОЩАДЬ НА ПОХОРОНЫ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ СОВЕТА МИНИСТРОВ СССР И СЕКРЕТАРЯ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА КПСС ГЕНЕРАЛИССИМУСА ИОСИФА ВИССАРИОНОВИЧА СТАЛИНА».

— Зачем это? — спросил я, окончательно осмелев. — Мы едем на Красную площадь?

— Нет, — ответил Кукольник, — но с такими пропусками нас сегодня задержать не посмеют.

Так и вышло. И первый и последующие патрули пропускали нас без вопросов. Тому, что в документах, которые мне вручил подполковник, значилось имя моего братца, я не удивился. Он, в отличие от меня, был уважаемым человеком, а внешне нас могла отличить только родная мать, но она давно уже почила в бозе. И хотя Кукольник уверял, что на похороны вождя мы не собираемся, двигался «Опель» все же в сторону центра. Однако с Садового кольца мы свернули на Первую Мещанскую улицу, которая уводила нас от места прощания с Генералиссимусом. Покатавшись по впадающим в нее переулкам, машина остановилась во дворе обыкновенного для этой части города многоэтажного дома. Подполковник не торопился покидать салон. Он покосился на Лиду и та вышла из «Опеля». Достала из пачки американскую сигарету, подпалила ее и выпустила колечко дыма.