Физрук-9: назад в СССР
Шрифт:
— Не пугайте, пуганный. И потом, если бы я боялся ваших угроз, то молчал бы в тряпочку, а не лез с признаниями и предупреждениями… Но я понять хочу: чем дети-то вам мешают?
— Какие — дети? — удивляется Соммер.
Философ, с иронией, сквозь которую звучит совсем иное, более глубокое и искреннее чувство, цитирует: «У подлецов голубые глаза, мягкие слабые руки, глянешь — и хочется выступить за, хочется взять на поруки…»
Соммер с уважением спрашивает:
— Вы сочинили?
— Нет, другой…
— Ну все равно… Только вы ошибаетесь, товарищ! Я вовсе не подлец. То, что вы тут про меня наплели — это
— Каких взрослых?
— Не знаете?.. Ну так я вам расскажу. Очень хочется, чтобы такой человек, как вы, были на нашей стороне…
— На чей это — на вашей?
— На стороне неравнодушных людей, имеющих волю к борьбе и способных к ней… Фашисты, коммунисты — какая разница?.. Если мы сейчас не поднимемся, наступит такая диктатура, по сравнению с которой и гитлеризм и сталинизм и маоизм покажутся детским лепетом… Любой из этих вождей был всего лишь человеком, в чем-то ограниченным, но готовым не только карать, но и миловать… А эти не помилуют, потому что они — не люди.
— О ком это вы? — усмехается Философ. — О пришельцах, что ли?
— Называйте их, как хотите… Никто не знает, когда в Европе появились эти типы. После Великой войны по дорогам скиталось множество беженцев, лишившихся крова и собственности. Не удивительно, что мало кто обратил внимание на скитающихся тощих и неприкаянных оборванцев. Когда же разобрали руины, отстроили заново города, починили плотины электростанций, восстановили мосты и железные дороги, водворили сумасшедших в лечебницы, а преступников — в тюрьмы, выяснилось, что по проселкам и улицам по-прежнему скитаются неприкаянные люди, неизвестного племени, говорящие на никому не понятном языке. Нашлись милосердные люди с достатком, которые помогли властям собрать странных бродяг в небольшие частные пансионаты и санатории, приспособив их к общественно полезному труду. Выяснилось, что «пришельцы» виртуозно изготавливают из любого подручного материала удивительные игрушки и головоломки, благотворно влияющие на развитие детского ума.
Едва загадочные умельцы были распределены по богадельням, в Европе грянула новая война, охватившая пожаром едва ли не весь земной шар. О «пришельцах» и их загадочных игрушках забыли. Все, кроме нацистов, ненавидевших все человечество. Эти выродки рода человеческого считали «пришельцев» неполноценными, приравнивая их к умалишенным и цыганам. Частные приюты подвергались разгрому, а их обитатели — уничтожению. После сокрушительного поражения гитлеровских орд, в Европе вновь воцарился мир, и на таинственных изготовителей головоломок опять обратили внимание. Горячая война обернулась холодной. В противостоянии всё возрастающей мощи Советов все средства были хороши, и власти некоторых европейских стран, не подверженных коммунистической заразе, решили, что «пришельцы» могут стать неплохим подспорьем в борьбе за свободу предпринимательства и частной инициативы…
Раздается вежливый, но настойчивый стук в
— Я же вас предупреждал!
Дверь открывается, и в номер входят двое, одинаково безликие — в плащах и шляпах. Философ сразу понимает, кто это. Машинально поднимается. А вот Соммер остается в кресле. На Философа вошедшие не обращают внимания, а инструктору один из них говорит:
— Гражданин Соммер?
— Да, — покорно отвечает тот.
— Вы арестованы.
Инструктор медленно поднимается и хрипло произносит:
— Ордер?
Второй чекист сует ему бумагу. Соммер мучительно долго ее изучает, словно ищет в ней хоть какую-то зацепку, которая могла бы избавить его от предстоящего, но его берут под локотки и выводят прочь, оставив дверь открытой. Философ не сразу находит в себе силы подойти и закрыть ее. Ему тошно. И очень хочется напиться вдрызг. Он выходит из номера, чтобы спуститься в ресторан, но на лестничной площадке встречает Тельму. Вот ее-то ему сейчас меньше всего хочется видеть, но девушка и не спрашивает, тащит его обратно в номер. И как вчера, начинает раздевать. Через час они лежат в постели, уставшие и опустошенные.
— Ты же на работу ушла? — спрашивает любовницу Философ.
— Отпросилась. Не могла я сидеть в этой конторе, когда ты с этим…
— Не думал, что так противно будет…
— Странные вы русские, — бормочет Тельма. — Обезвредил врага и мучаешься совестью.
— На то она и совесть, чтобы болеть. Я лагеря прошел, Тельма, мне хорошо известно, что это такое.
— Он — палач!
— Да не из-за него я мучаюсь, из-за себя. Не думал, что когда-нибудь отдам кого-то в руки ЧК.
— А я — не мучаюсь. Мой отец был чекистом и своими глазами видел, что такие, как Соммер, вытворяли в концлагерях. У него бы рука не дрогнула — пристрелить.
— Пристрелить у меня бы тоже не дрогнула.
— Ладно, не терзайся.
— Не буду, если что-нибудь выпить достанешь. И закусить.
— Сейчас!
Девушка нагишом выскальзывает из постели, подходит к телефону, набирает номер:
— Дядя Римус? — говорит она в трубку. — Это Тельма. Пришли официанта, пусть принесет в триста пятый бутылочку коньяка, ну и поесть что-нибудь… Да. На двоих… Спасибо!..
— Вижу, что у тебя тут все схвачено.
— Схвачено? — переспрашивает девушка.
— Я говорю — связи хорошие.
— Тетя двадцать лет работает директором «Галактики». Когда папу убили, я неделями жила здесь. Правда, поначалу гостиница называлась «Эстония», а потом переименовали. В духе времени.
В дверь постучали. Философ поневоле вздрагивает.
— Сходи, возьми у официанта поднос. Да, и дай ему три рубля. На чай, — распоряжается девушка. — Только трусы надень.
Философ надевает трусы, вытаскивает из пиджака свой кошелек, достает из него трешку. Идет открывать дверь. Там действительно стоит официант с подносом. Вручает обитателю номера поднос, берет три рубля и удаляется. Потом Философ и его гостья сидят нагишом за столом, пьют и закусывают. Сначала — молча, но спиртное постепенно развязывает языки. Философ с удивлением замечает, что его собутыльница удивительным образом не пьянеет. Он — тоже, но голос совести в его душе становится все тише. Способствование аресту нациста уже кажется ему едва ли подвигом.