Фомка-разбойник (сборник)

Бианки Виталий Валентинович

Испугался Юро: откажется помочь окатэтта – куда денешься? Не поехал на собрание.

Стал просить окатэтту:

– Дай на выпас тридцать оленей. Год пройдет – пригоню тридцать же оленей да песцов дам пятнадцать.

– Тридцать, – сказал окатэтта.

Совсем отощали, замучились у Юро олени. Не поможет богач – и на зимовку не откочевать. Тут зимовать – не терпит.

Обещал Юро окатэтте тридцать песцов.

Дал окатэтта тридцать сытых оленей.

А летом копытка объявилась – оленья болезнь. Поредело стадо вконец.

Совсем

бы пропал Юро, да год выдался песцовый.

Пошел и пошел песец, как заяц. Было бы у Юро оленей побольше – деревянные пасти ставить пошире, – сколько бы Юро собрал белых шкурок! Каждая шкурка – олень.

Через год отдал Юро тридцать песцов окатэтте. А оленей – только десять. В долгу теперь.

Четырнадцать себе оставил. На четырнадцати куда откочуешь? Как оденешься, обуешься?

Уж не один с семьей живет Юро в чуме – с братом. У брата – своя семья, отец-старик.

Был Юро и у большевиков на собрании. Учили бедняков на собрании не слушать богатых, в артель сбиваться.

Юро в артель пошел – рыболовную.

– Гану-грютти, – смеется Якимыч, – лодочный житель?

– Гану-грютти, – соглашается весело Юро.

– Как теперь живешь? – спрашивает Якимыч.

– Терпит, – говорит Юро. – Моя туземный совет выбирал, сын Берёзов ехать – грамота учиться.

Тут все в чуме оживились. Залопотали ребята, даже бессловесная пожилая женщина с красной лентой в связанных концами косах.

Она потихоньку, но быстро что-то заговорила по-самоедски.

Юро строго на нее глянул: женщина должна молчать, когда мужчины разговаривают.

Но ничего не сказал Юро, и жена его продолжала говорить про свое.

Одни только древние старики в глубине сидели молчаливые и неподвижные, как деревянные идолы. Их коричневая кожа скореженным лубом висела на черепах.

– Сколько им лет? – спросил я.

Якимыч спросил Юро по-самоедски, ткнул пальцем в одну и в другую сторону, сказал:

– Этому – сто шестьдесят. Этому – сто восемьдесят.

– Что?

– Сто восемьдесят, – повторил Якимыч задумчиво, посмотрел на меня – и вдруг расхохотался.

– Ну да же: сто восемьдесят самоедских – наших, значит, девяносто. Они же один год за два считают.

Мы вышли.

Чернолапенький лисенок безостановочно кружил, и кружил, и кружил вокруг прикола. Мне подумалось: совсем как рассказ Юро вокруг оленей.

– Чего он так? – спросил Валентин.

Якимыч скучно ответил:

– Есть хочет, замерзнуть не хочет – вот и кружит.

Я остался поговорить с лисенком, отстал от своих.

– Бегаешь? – спросил я чернолапенького зверька. – И как тебе только не надоест все кругом да кругом?

Лисенок ничего не ответил, даже не повернул ко мне головы.

Тут мое внимание привлекла ватага мохнатеньких самоедских ребятишек.

Они выскочили откуда-то из-за чумов. Они увидели меня и остановились было. Но сейчас же один из них что-то строго крикнул, и все

скрылись в кустах. Через минуту они появились далеко на берегу. Я успел только разглядеть лук в руках у одного – парнишки лет так пяти-шести. Лук был выше охотника в два раза.

Над берегом летали хал ей, порывистыми взмахами носились крачки.

Я видел, как маленький охотник натянул свой лук, прицелился, пустил стрелу – и легкая белая крачка, кувыркаясь, упала на землю.

Через несколько минут ватага окружила меня и лисенка. Меткий стрелок бросил лисенку мертвую крачку.

Зверек лапками на лету подхватил птицу, в один миг отгрыз ей голову, хрустнул и проглотил.

Ребятишки деловито побежали за новой добычей.

К берегу приближались лодки, из них выходили люди-пингвины, шли по воде, выходили на песок.

Я пошел бродить.

За чумами начинался подъем «в гору» – на увал.

Я взобрался наверх – и бесконечная серая тундра развернулась перед моими глазами: равнина, мох, трава, кой-где озерки.

Вдали показалось быстро движущееся темное пятно. Не сразу я понял, что это – олени.

С поразительной быстротой они мчались гуськом – штук семь друг за другом, сзади еще пять, – мчались прямо, как по рельсам. И когда им на пути встретился широкий куст, животные только рога откинули назад и – пролетели над кустом, как птицы. Я только тут заметил, что сзади них были нарты и на нартах сидели люди. Люди на нартах тоже перелетели через куст, и стремительный бег оленей не задержался ни на мгновенье. Их бег не задержался, даже когда они промчались мимо меня и с маху кинулись вниз по отлогому спуску.

Только внизу, перед самыми чумами самоед на передней нарте что-то дико закричал, взмахнул длинной палкой-правилом, передовой олень кинулся в сторону, дал круг, задние налетели на него, сшиблись – нарта разом остановилась.

Самоед соскочил, схватил переднего оленя за рога. Остановилась и другая нарта.

Уже из всех чумов бежали к ним мужчины, женщины, дети. Кто кинулся к оленям, кто к людям, все были очень возбуждены, кричали, и мужчины все по очереди долго, сильно, высоко трясли руки приехавшим.

Когда я спустился вниз, обоих гостей увели уже в чумы. Женщины разбирали привязанную к нартам кладь, дети и подростки держали оленей, любовно оглаживали их спины, рога.

Олени, как собаки, вывалили языки, дышали крупно-порывисто, бурно. Их великолепные рога в мягких пушистых чехликах напоминали прихотливо разросшиеся ветви лиственниц, ветви, покрытые пушистым серым инеем. Старые животные спокойно позволяли себя гладить, молодые дичились, опрокидывали головы: глаза их выкатывались, наливались кровью. Привязанный за рога к нарте теленок-неплюй в испуге рвался всем телом, дрожал на тоненьких ногах. И у него, как у больших, рожки были в теплом сером инее – куржаке. Невозможно было удержаться – не погладить его теплую спинку. Я погладил.