Фонтенбло
Шрифт:
Хотя Морепа и был убит этим известием, он все же нашел в себе силы сохранить невозмутимый вид, находясь в одной комнате с д’Аржансоном. Спокойно он оделся и уехал. За долгие годы жизни при королевском дворе Морепа успел до мелочей изучить характер Людовика XV. Как только министра просили подать прошение об отставке, он едва ли не в тот же день был вынужден отправиться в изгнание. Король терпеть не мог видеть их хмурые физиономии, особенно в то время, когда у его величества случалась какая-нибудь очередная незадача, от которой, как известно, не застрахован никто: в этом случае опальные министры смотрели на него с красноречивым выражением лица, на котором яснее слов читалось: «А ведь я предупреждал». Почти никто не возвращался назад после ссылки, и надо сказать, что Морепа в этом отношении оказался счастливее прочих. Прошло 25 лет, и он снова появился на придворном небосклоне, уже во времена Людовика XVI, сделавшего
По прошествии нескольких месяцев герцог Ниверне, родственник Морепа, написал мадам де Помпадур: «Позвольте мне описать его состояние вдали от Фонтенбло, без общества и какого-либо занятия, в местности, представляющей собой настоящую пустыню, где большую часть года нездоровый воздух, а дороги с ноября по май совершенно непроходимы. Вы очень хорошо знаете, какая хрупкая мадам де Морепа; не проходит и дня, чтобы она не страдала от колик в желудке или острой головной боли, где у нее, вероятнее всего, опухоль такая, как та, что убила ее отца. Случись у нее лихорадка, она умрет прежде, чем прибудет лекарь из Парижа. Иной перспективы у нее и у ее мужа нет, и когда я думаю об этом, у меня щемит сердце. Конечно, я могу растрогать Вас и короля, всегда такого благожелательного и понимающего. Мы просим только об одном, чтобы король позволил ему жить в его поместье в Поншартрене; никто даже и не думает о Париже и Фонтенбло, которые, естественно, останутся под запретом. Поверьте, что и этого наказания будет более чем достаточно…» Далее излияния в том же духе продолжались еще на нескольких страницах с незначительными вариациями.
Маркиза не была обескуражена подобным письмом; она хорошо знала, что чувствительный Ниверне, как обычно, все преувеличивает, но король в такой ситуации оказался более снисходительным и милостивым, нежели от него требовали обстоятельства. Когда он выбирал местом ссылки для Морепа именно Бурже, то рассчитывал прежде всего, что опальному министру окажет поддержку его близкий родственник и хороший друг, архиепископ этого города, кардинал де Ларошфуко. Как и предполагал Людовик, Морепа с супругой проживали в его доме. Та к прошло четыре года, а потом король разрешил господам Морепа вернуться в Поншартрен, и ни у одного из них здоровье нисколько не пошатнулось. Тем временем обстановка в государстве становилась все более сложной. Осенью 1749 года король решил провести инспекцию своего флота и отправился в Нормандию, где его популярность была по-прежнему велика, чего нельзя было сказать о прочих провинциях Франции. В Гавр он взял с собой мадам де Помпадур, оставив супругу в резиденции, однако даже этот факт нисколько не смутил нормандцев. Люди стояли в два ряда от Руана до Гавра – только бы увидеть, как мимо проедет король. Но капеллан королевы, епископ Руана, в вежливой форме дал понять Людовику, что пребывание мадам де Помпадур под его крышей крайне нежелательно. Из-за этой неприятной заминки королю пришлось отправиться искать другой, более гостеприимный дом для ночлега. Этот путь оказался долгим и непростым, и для того, чтобы вынести его, требовалась огромная выдержка. Придворные не привыкли ограничивать себя ни в чем; они хотели проводить время точно так же, как и в Фонтенбло, а потому королевский экипаж сопровождали гончие и лошади, чтобы Людовик и его друзья могли охотиться; к тому же для них требовались еще и развлечения. По прибытии в Наваррский замок придворным устроил бал герцог де Буйон, а на следующий день с утра король отправился в лес на охоту, вернулся только к ужину. После ужина Людовик велел придворным рассаживаться по каретам и отправляться дальше, чтобы утром уже быть в Руане. В Руане остановки решили не делать и, миновав город под приветственные крики собравшегося народа, проследовали в Гавр, куда прибыли к шести часам вечера.
Однако и конечный пункт не означал отдыха. Сначала придворным пришлось выслушать долгую приветственную речь губернатора Гавра, после чего принять приглашение полюбоваться морем, тем более что почти никто из друзей короля не видел моря ни разу в жизни. Море встретило их настолько пронзительным ветром, что всем пришлось искать спасения от него в здании городского муниципалитета. Там уже по приказанию губернатора был накрыт стол. На следующее утро, по своему обыкновению, король поднялся рано и пошел в церковь, а мадам де Помпадур в это время пришлось встречать представителей городских властей, выслушивать комплименты и принимать подарки. Надо сказать, что жители Гавра принимали ее как особу королевской крови. Начавшись утром, празднества продолжались весь день, а закончились далеко за полночь. Посмотрев поздней ночью на освещенные корабли в гавани Гавра, еще до рассвета весь двор снова отправился назад, в Фонтенбло.
Обошлась такая поездка невероятно дорого, и если кто-то из французов воспринял этот факт положительно, то это опять же были сами нормандцы. Остальные же постоянно упрекали короля за подобную вылазку, да еще в компании любовницы. Из-за этого Людовик XV почти прекратил куда-либо выезжать, постоянно проживая то в Версале, то в Фонтенбло, избегая даже показываться в Париже. Король не без основания думал, что все придворные несправедливы к нему, тем более что столицу буквально лихорадило из-за беспорядков. Создавшаяся ситуация грозила вот-вот разразиться мятежами, для этого было достаточно всего одной искры. Вскоре повод для волнений
Собралась огромная толпа, на все лады проклинавшая мадам де Помпадур, стала преследовать ее ставленника Беррье. Он едва успел укрыться от разъяренных людей в своем доме. Желая защититься, полицейский комиссар вытолкнул из дома одного из своих подчиненных, который немедленно был разорван толпой на куски. Что же касается самого Беррье, он после этого решил подчиниться судьбе, приказав открыть в доме все окна и двери. Почему-то этот жест отчаяния оказал неотразимое воздействие на восставших. Они вдруг заподозрили, что это может быть ловушка, и сочли за благо вовремя отступить.
Беррье, конечно, ни в чем не был виноват, как и его подчиненные, которые не шли против закона, но эти события окончательно укрепили желание Людовика не покидать Фонтенбло, где он чувствовал себя защищенным. В Париж он предпочитал вовсе не ездить, говоря: «К чему мне ехать в Париж? Чтобы услышать, как меня на все лады называют Иродом?». Король безумно страдал от того, что народ ведет себя настолько безобразно. Как и его предки, он привык считать, что связан с народом религиозными узами, и, что бы о нем ни говорили, он относился к своим подданным как отец, а потому и огорчался от скверного поведения детей, как и все обычные отцы в этом случае. К тому же он совершенно не понимал, почему ситуация складывается таким образом, и не видел возможности переломить ход событий. Людовик жил с мыслью, что Франция является его домом, как и его любимая резиденция Фонтенбло. Если бы короля вдруг включили, как и всех простых смертных, в цивильный лист, он бы не на шутку обиделся, как обижаются современные миллионеры, когда государство забирает у них огромный подоходный налог. Конечно, на содержание королевской семьи расходовались огромные средства, однако подданные воспринимали это как должное до поры до времени, пока налоги были невысокими. Однако после долгих семи лет непрерывных войн королю пришлось постоянно увеличивать размеры налогов. Тот, кто был вынужден платить, считал поборы несправедливыми. Недовольство росло, а Людовик, ко всему прочем у, как и его предки, не смыслил ничего (да и не желал понимать) в денежной системе. Как-то раз в молодости Людовику довелось увидеть нищету и голод в Париже. Приехав в Фонтенбло и чувствуя постоянные угрызения совести, он не придумал ничего лучшего, как уволить 80 своих садовников, ухаживавших за партерами замка. Ему немедленно сказали, что он поступил в корне неправильно, поскольку теперь и садовники, и их семьи были обречены на голодную смерть. Пристыженный, король сразу же вернул садовников обратно, но с той поры его не оставляла мысль, что, как бы он ни пытался поступить наилучшим образом, какое бы решение он ни принял, оно при любом раскладе останется неправильным.
Мадам де Помпадур тоже пришлось отказаться от посещений своего любимого Парижа, приняв защиту Фонтенбло. Она боялась попасть в неловкое положение. Всякий раз, стоило ей прийти в «Опера», как она слышала дружный хор иронических приветствий дворян. Эти приветствия были настолько подчеркнуты и так продолжительны, что в их неискренности сомневаться не приходилось. То же самое происходило, когда мадам де Помпадур навещала дочку в монастыре. Когда она возвращалась обратно в резиденцию, ее карета была до самой крыши заляпана грязью, а как-то раз, когда ей вздумалось навестить одного из своих друзей, она столкнулась в дверях дома с толпой, намерения которой были очень прозрачны, и маркиза была вынуждена немедленно покинуть дом через черный ход.
И все же отношение к ней Людовика оставалось неизменным, а потому придворным приходилось смиряться с тем, что их возвышение может состояться только в случае благожелательного отношения к ним королевской фаворитки. Они постепенно привыкли толпиться на Королевской лестнице в Фонтенбло. А мадам де Помпадур не хотела помнить зла, встречала посетителей неизменно ласково, с участием выслушивала их, а потом помогала им в силу своих возможностей.
В покоях мадам де Помпадур никогда не было стула для посетителей, а потому им, будь они хоть принцами крови, приходилось стоять, и подобная дерзость позволялась только ей. При этом никому и в голову не приходило возмущаться, если не считать двух случаев. Как-то принц де Конти намеренно упал на кровать маркизы, после чего сказал с очаровательной улыбкой:
– Неплохой у вас матрас.
В другой раз маркиз де Сувре во время разговора с мадам де Помпадур вдруг присел на подлокотник ее кресла со словами: «Я не вижу другого места, где можно было бы пристроиться». Но никто из остальных придворных так и не осмеливался подражать шуткам принцев крови, и мадам де Помпадур продолжала принимать гостей таким же образом, как и раньше, потому что ни при каких обстоятельствах не желала изменять самой себе.