Формула смерти
Шрифт:
Оптимистическая трагедия это особая система ценностей и, вместе с тем, мироощущение. В этом мироощущении нет смерти. Как нет ее в «библии» ХХ века – «Сто лет одиночества» Габриеля Гарсиа Маркес. Героиня таскает за собой везде мешок с костями своих предков – все, что осталось от смерти! В. В. Вишневский уловил клише нашей жизни в СССР, нашей реальности. В это клише мы все вписывались, жили и мыслили. До «оттепели», и после нее, и в период застоя. Мы понимали героев всех советских фильмов, от Ивана Александровича Пырьева до Марлена Мартыновича Хуциева. Только «Тихий Дон» М. А. Шолохова не вписывался в новое клише социалистического реализма. Значит, и в нашу жизнь. Поэтому и вызывал беспокойство и столько всяких споров. Это – единственная трагедия в эпоху социалистического реализма, которая отбрасывает наше сознание и самосознание к Шекспиру, если не к Эсхилу! «Тихий Дон» не понятно, как образом сосуществует с оптимистической трагедией, не претендуя на сюрреальность (инобытие, которое где-то рядом).
Реальность, в которой родилось мое послевоенное поколение, впервые дала трещину после «Калины красной» Василия Макаровича Шукшина. Действие этого фильма было настолько неожиданным и сразу, непонятным, что наступила вселенская пауза в оптимистическом гуле нашего старого бытия. «Хор» уже появился на сцене нашей реальности, но еще молчал.
«Зеркало» Андрея Арсеньевича Тарковского (хотя раньше был «Солярис»,
На Капри мы были приняты иезуитами. Я познакомился и подружился с двумя, почти легендарными личностями. С соотечественником Павлом Флоренским (внуком отца Павла Флоренского) и монахом-иезуитом Эджидио Гуидубальди, тем самым, который во времена Муссолини поднял на купол храма святого Петра красное знамя. На вилле черного папы – генерала ордена иезуитов, Каваллетти, что во Фраскати, я прочел пятичасовую лекцию перед монахами о формуле смерти. Лекция проходила в трапезной – самом большом помещении виллы, и была переполнена монахами иезуитами. Меня слушали очень внимательно. Очень тихо. Вопросы были чрезвычайно корректны и многочисленные. Никто не спорил со мной. Никто не козырял своим знанием священного писания. Я понял, что был понят! Мне ассистировали падре Эджидио и Святослав Белза (в качестве переводчиков трудных терминов на итальянский язык). После лекции меня не отпускали еще часа два. Был я вознагражден ящиком очень старого и очень знаменитого вина «Фраскати», которое изготовляется монахами из винограда, что растет на вилле. Когда мы уезжали, очень старый монах, который сказал, что его предки из Польши, протянул мне небольшой конверт, со словами: «Не бойтесь. Это не деньги. Это – визитная карточка. С ней Вы, в любом конце Земного шара, если обратитесь к иезуиту, будете приняты, как брат!» С тех пор эту визитку я вожу везде с собой.
О нашем общении с иезуитами, а также о падре Эджидио Гуидубальди, и моем отношении к ордену, можно прочитать в статье «Иезуиты в России – Русские у иезуитов» (Е. В. Черносвитов, П. В. Флоренский. «Кентавр». №1. 1992). Взглядам падре Эджидио Гуидубальди на смерть, с точки зрения психоанализа, будет посвящен специальный раздел. Дело в том, что на эту тему он написал статью. И своими соображениями собирался поделиться с различной аудиторией нашей страны. Для этого готов был проехать по некоторым столицам СССР. Его вдохновила на этот труд моя лекция на вилле Каваллетти. Текст выступления он передал мне, чтобы я его отредактировал. Я это сделал, но падре умер. Не знаю, есть ли еще где-нибудь копия данного текста, поэтому я приведу его почти без исправлений.
Но, вернемся к смерти. Повторяю, в СССР смерти как экзистенциальной (психологической) проблемы не было. В менталитет советского человека она не входила. Когда Айна Григорьевна Амбрумова, побывав в США, решила создать в Москве и Ленинграде телефон доверия и суицидологическую клинику, то, не смотря на ее дружбу с Брежневыми, Щелоковыми, Черненко и Андроповыми (имею в виду дружбу семьями), это ей удалось не сразу и не скоро. А ее книги по суицидологии выходили с большими купюрами и под грифом «ДСП» (для служебного пользования). Мироощущение советского человека еще не было готово воспринять смерть, как проблему. «Психальгия», «горячая точка биографии», «суицид как естественный конец жизни» и, в целом, суицидология как наука, – были не понятны даже психиатрам! Но, время работало на А.Г.Амбрумову, общественное сознание деструктуировалось. Вспоминая коварный вопрос Рэма Викторовича Хохлова ко мне: «Что будет с общественным сознанием, если все люди на земле уснут?», я начал видеть на него ответ. Хотя, за десять лет до распада СССР написал и опубликовал серию статей, под общим названием: «Структура и деструкция субъективной реальности» (см. «Вопросы философии». «Философские науки», «Вопросы психологии», «Журнал невропатологии и психиатрии им. С. С. Корсакова» и др.). К концу второго тысячелетия не только исчезла великая держава СССР. На ее развалинах еще не видны даже контуры будущего государство, которое de jure уже существует, а de facto нет. Зато появились все философские, моральные, биологические (генетические) и психологические основания говорить публично о формуле смерти. Ибо, смерть в новой реальности нашей жизни, не только появилась во всех своих модерных ипостасях – от «жизни после жизни», эвтаназии, серийных убийств, массового повседневного терроризма, действия банд-формирований, простого каннибализма, убийства «доноров», ради продажи их органов для пересадки, убийства плода в чреве матери под благовидным предлогом «планирования семьи» или «тканевой терапии» (афера мошенника из США), до страшного Суда и Армагеддона Иеговы с сатаной.
Естественная и насильственная смерти
В 1984 году, в клубе города Бийска я выступал на «Шукшинских чтениях». Через день Василию Макаровичу исполнилось бы 55 лет, и вся наша огромная толпа его поклонников была бы на Пикете, в Сростках. Из разных концов СССР и из-за рубежа понаехало традиционно много писателей и актеров, родственников и друзей Василия Макаровича, и почитателей его творчества. На клубной сцене сидели актеры, снимавшиеся в фильмах Шукшина и три его дочери – Оля и Маша вместе, а Катя поодаль от них. Сводные сестры не дружили. Свое выступление (которое, кстати очень понравилось слушателям) я закончил словами: «Человек рождается сам. И умирает сам. Так и Шукшин!»
Не успели затихнуть аплодисменты, как на сцену выскочил длинный, худой, в джинсовом
Не успел профессор из Ленинграда закончить свою речь, как со стороны сцены раздался пронзительный вопль. В зале стало очень тихо. Это так закричала Маша Шукшина. Она соскочила со стула, обхватила свою красивую голову с длинными распущенными волосами руками, стояла, и покачиваясь, выла! Минуту так продолжалось. Потом как по команде встали Оля и Катя, подошли с разных сторон к Маше, прижались к ней, взяли ее за руки и медленно повели со сцены. Они скрылись в ближайшей двери. Люди из клуба тоже начали расходиться.
Я подробно описал эту сцену, чтобы заново пережить ее. Ибо, именно там, в клубе Бийска, заканчивая свое выступление о Шукшине, я вдруг неожиданно для себя сказал ту заключительную фразу, которая, уверен, вывела из себя А. С. Смирнова (нас потом пытались «помирить» и познакомить, но я категорически отказался: ведь, действительно, разве может быть мир между яйцеголовыми и тупоголовыми?) Повторю эти слова, сказанные мной в Бийске 24 июля 1984 года: человек рождается сам и умирает сам. Дело в том, что только что начиналась грандиозная компания. Кто ее инициировал, я так и не знаю! Но такие события не возникают на голом месте, теперь-то мы это хорошо усвоили. Компания, разделивших всех почитателей и родню Сергея Есенина на два лагеря. Одни стали яростно доказывать, что Есенин был убит чекистами. Другие – что он спился и повесился. Я, как уже сказал выше, собрал бригаду судебно-медицинских экспертов и криминалистов из разных регионов страны и предложил произвести повторное исследование, то есть, эксгумацию. Те документы и «документы», которые мне удалось собрать, не убеждали ни в первой, ни во второй версиях о смерти Сергея Александровича Есенина. Не буду здесь повторяться. Я много по этому поводу выступал публично. Единственный из всех «борцов» за правду о Есенине, как левых, так и правых, настаивающий на необходимости повторно исследования, которое нужно начать с эксгумации. С обеих сторон у меня были ярые противники. Поддержал меня только сын Есенина, Александр Сергеевич Есенин, проживающий в США. Из-за своей позиции, мне пришлось покинуть Институт мировой литературы им. М. Горького. Феликс Феодосьевич Кузнецов, директор ИМЛИ, взявший в сотрудники Юрия Львовича Прокушева, поставил меня перед выбором: или я сотрудничаю с группой Прокушева, который сказал, что эксгумация – только через его труп, или я покидаю ИМЛИ. Я написал письмо Василию Ивановичу Белову, который ввязал меня в борьбу за правду о смерти Есенина, он мне не ответил, и вынужден был «по собственному желанию» уйти из ИМЛИ. Именно работая с документами о смерти Есенина, я понял, что насильственная и естественная смерть не антиподы. Что их сочетания разнообразны. И, самое главное, что эти два понятия относятся к разным сферам бытия человека и, следовательно, к разным объективным законам. Насильственная смерть – это социальное явление, подчиняемое законам, господствующим в обществе. Естественная смерть – природное явление. Следовательно, подчиняется законам Природы.
Я видел Василия Макаровича Шукшина за 26 часов до смерти. Он умирать не собирался. А, несмотря на то, что знал уже о формуле смерти, был настолько далек от мысли приложить ее к Шукшину, ибо в нем бурлила энергия сражения за Родину (в прямом и переносном смысле). Он, собственно, пришел не ко мне, а навестить своего друга, алтайца, который жил в Москве и промышлял изготовлением открыток с портретами известных советских актеров. Я не помню ни его имени, ни его фамилии. Хорошо помню, что был он года на два старше меня (мне было тогда 29 лет), и что лечил я его от алкоголизма. Шукшин же привез ему полный портфель разных банок, бутылочек с настойками алтайских трав. Все настойки, конечно, были на спирту. Я популярно объяснил Василию Макаровичу, что его другу нельзя и «капли алкоголя». Шукшин очень расстроился, Промямлил: «Мне вот тоже нельзя, я же пью! И помогает…» В конце, так как и он, и я торопились, он открыл портфель и аккуратно выставил свои снадобья прямо на пол, в угол. А на другой день, будучи в библиотеке ЦОЛИУв, что на Кутузовском проспекте, прямо за институтом курортологии, роясь в книгах, где-то в 6 или 7 часов вечера я услышал, что умер Шукшин. Получается, что не прошло и суток, как мы с ним виделись, до того, как он умер. Точно я не хронометрировал. Может быть и сейчас что-то путаю. Лидии Николаевне я все и много раз рассказывал о нашей последней встречи с Василием Макаровичем, она может меня поправить, ибо знает все по минутами: от его приезда в Москву, до его смерти на теплоходе в станице Клетская. Там, где стоял теплоход, на котором умер Шукшин, Лидия Николаевна опустила венок в воду на дне открытия «Шукшинских чтений» на Дону.