Формула успеха
Шрифт:
Тяжелее всего пришлось моей матери. Она заботилась об отце с таким характерным для нее тщанием и вот теперь осталась без человека, спутницей которому была всю свою жизнь.
В тот момент мне на память пришло множество эпизодов из нашего детства и юности. У нас было прекрасное прошлое. У нас были замечательные родители. Детьми мы с сестрами просто обожали отца. Он был необыкновенно теплым человеком. Когда мы капризничали, он устраивал нам нагоняй, но потом всегда можно было потихоньку подобраться и вскарабкаться к нему на колени. С мамой было всегда интересно. У нее находилось время, чтобы поиграть с нами, помочь с уроками — мы обязаны были упражняться на пианино и аккуратно делать письменные задания. Закончив сочинение,
Мама была настоящая спортсменка. В годы своей роттердамской юности она занималась плаванием, греблей, теннисом. Альпинизм просто обожала, а в гольф играла вплоть до своего восьмидесятичетырехлетия. Отец с матерью вдоль и поперек изъездили верхом всю Голландию и очень любили гулять по просторным вересковым пустошам в окрестностях Эйндховена, где ориентиром служат только шпили церквей.
По воскресеньям устраивались прогулки, которые заранее тщательно разрабатывались с картой в руках. Ехали в какую-нибудь деревушку, пешком вдоль проселочной дороги шли в другую, откуда нас потом забирал шофер. Так мы близко узнали весь наш прекрасный Брабант. Позднее ездили — отец сам за рулем — на автомобильные экскурсии. Это было чудесно! «Рено» у нас был нашего собственного изготовления. Раз в несколько лет из Парижа присылали новое шасси, на которое «наращивалось» все остальное: в Арнеме был мастер, который, делая кузов, приспосабливал к нему окна от железнодорожного вагона. Для таких путешествий мы всегда были очень тепло экипированы и имели наготове шарфы и одеяла, потому что машина даже зимой иногда шла без верха, но если и с верхом, то все равно было холодно, потому что о системах обогрева тогда не слыхивали. Обычно шофер Ян ехал с нами, и я всегда норовил устроиться рядом с ним. Средняя скорость на шоссе тогда не превышала 30 миль в час.
Папа часто ездил за границу и никогда не забывал прислать оттуда открытку. Обычно это были дальние поездки, которые заканчивались, как правило, в Брюсселе. На брюссельском вокзале вечером его встречала машина. Войдя в дом, он спешил сесть за стол, а мы, собравшись вокруг, жадно ждали, когда, перекусив, он примется за рассказы. И вот наконец он приступал к повествованию — живому, красочному, о том, что случилось в Испании или Италии или где-нибудь там еще, а мы ловили каждое его слово. Со временем, когда у нас были уже свои дети, я понял, что у отца дар привлекать к себе ребячьи сердца. Будь то его собственные внуки или нищие ребятишки с берегов Нила, он с каждым умел пошутить, испытывал неподдельный интерес к каждому. Особенно он был пристрастен к представителям филипсовского потомства, обладавшим острым умом. Его очень заботило, чтобы каждый, повзрослев, чего-то добился в жизни.
День в «Лаке» начинался с рассветом, потому что мои родители были ранние пташки. По утрам они обсуждали самые разные дела. Я часто слышал потом о людях, которые никогда не говорят с женами о своей работе — то ли хотят вечером отдохнуть от трудов праведных, то ли считают, что жене это неинтересно, то ли из страха, что она кому-нибудь проболтается. В нашей семье таких опасений не могло и быть. И моя мать, и мои сестры, и моя жена — все понимали, что есть вещи, не предназначенные для посторонних ушей.
Проснувшись, отец был уже полон идей и планов насчет того, как проведет день. Он спускался вниз и просил горничных позвонить тем-то и тем-то — горничные у нас всегда были толковыми. Далее следовали телефонные разговоры с господином А., потом с господином Б., и каждому сообщалось, что, по мнению отца, следует сегодня сделать. Я тоже часто получал поручения за завтраком. Иногда он звонил и людям, которые не работали в нашей компании, деловым знакомым, друзьям, какому-нибудь, к примеру, текстильщику, которого просил в девять зайти. Этот текстильщик,
Я вырос в доме, где любили и умели принимать гостей. У нас часто останавливались приезжие, потому что в Эйндховене было мало гостиниц. Давид Сарнофф гостил у нас, пианистки Элли Ней и Дама Мира Хесс, скрипач Бронислав Губерман. Я мальчиком много почерпнул из общения с ними. Мама была музыкальна и много играла на рояле. При помощи друзей родители стали проводить в городе камерные концерты. Местный кинотеатр стал концертным залом, и если требовался рояль, из дому привозили наш «Стейнвей».
Отец всегда был щедр. Покупая себе в Париже перчатки, галстуки-бабочки и тому подобное, он всегда привозил подарки и нам. Но роскошь ему претила. С его точки зрения, пользоваться деньгами, чтобы жить удобно и беззаботно, было нормально, однако вызывающе дорогих празднеств и балов в «Лаке» никогда не устраивали, за исключением, конечно, свадебных торжеств. Мои родители не принимали никакого участия в том, что именуется «светской жизнью». Отец стремился к тому, чтобы служить в Эйндховене примером для подражания, и того же ждал и от нас.
В качестве коллекционера он избегал публичности и так и не выпустил ни одного каталога своих собраний. Но покупал он всегда с толком, не гнушаясь просить совета у экспертов. Однажды я купил несколько ваз, которые мне очень понравились. Купил я их недорого, и мне было любопытно, как они покажутся моему отцу. Он был болен, лежал в постели, но полюбоваться моими приобретениями захотел. Посмотрел на них, потрогал, еще посмотрел и разулыбался, приговаривая:
— Надо же, как интересно! Хорошие вазы, славные, но настоящие… настоящие подделки!
Нашедший свой вечный покой в то воскресное утро был великим человеком и великим отцом. Особенно остро я почувствовал сочетание этих двух качеств, когда выяснилось, что с частью его художественной коллекции случилась беда. Еще до 1940 года он сделал распоряжения о том, чтобы все вещи были спрятаны в безопасности. В своей предусмотрительности он оказался прав, но немцы охотились за произведениями искусства с таким рвением, которого никак нельзя было предположить заранее, и я решил, что самые ценные полотна нужно перепрятать в еще более укромное место. Осуществить это на практике, соблюдая крайнюю секретность, было чрезвычайно сложно, и мне пришлось передоверить наблюдение за этой операцией другим. Не все было сделано так, как должно, и часть бесценных полотен пострадала от влажности. Реставраторы их спасти не смогли. Для отца это был страшный удар, но он принял его без единой жалобы, без единого упрека.
Смерть отца потрясла Эйндховен. Конечно, все понимали, что он болен, но только после того, как случилось неизбежное, люди в полной мере осознали: навсегда ушел человек, больше, чем кто-либо иной, сделавший для поразительного подъема города. На похороны съехалось огромное количество людей. Толпы народа стояли на тротуарах, чтобы проститься с «господином Тоном». Во всем городе звонили колокола.
Отец не терпел театральных или преувеличенных жестов, и в полном соответствии с его вкусами у гроба не произносилось длинных речей. Но было много цветов, которые он очень любил — бессчетное число венков и букетов. Единственную речь сказал я.
— Ты был замечательным руководителем для всех нас, и именно потому, что на самое первое место ставил заботу о людях. Ты многого требовал от нас, это правда, но еще больше ты требовал от себя. Ты всегда был готов ответить на все вопросы, похвалить, поощрить к действию. Выходя из твоего кабинета, мы всегда чувствовали в себе готовность к новым свершениям. Уйдя от нас, ты останешься с нами живым примером. Ведь столь многие из тех, кто собрался сейчас у места твоего последнего успокоения, обязаны своим благополучием, благополучием своих семей твоей работе. Мы продолжим то, что ты начал. Дорогой отец, дорогой наш старик, покойся с миром. Утешением нам то, что ты уже в объятиях Господа и вкушаешь несказанные небесные радости. Прощай.