Фото на развалинах
Шрифт:
Так, в молчании, мы и дошли до его дома.
Жил он на третьем этаже, в обычной однокомнатной квартире. Комната казалась тесной из-за огромного количества книг. Самодельные книжные полки заполняли все промежутки между мебелью.
— Ты осваивайся, я пойду чайник поставлю, ты же, наверное, голодный. Я кивнул и пошёл вдоль полок. Кроме книг по истории и археологии у Карбони было много классики, фантастики, словарей и справочников. Наверняка многие книги он и не читал. Времени бы не хватило. Скорее всего, книги остались ему от предков.
Следов присутствия в квартире девушки я не обнаружил. Значит, она не жила тут, а только приходила.
Электрочайник на кухне
— Дома одному сидеть не хочется? — осведомился он, разливая кипяток по чашкам.
— Нет, — сказал я.
— А что тогда? У тебя вид такой, как будто ты навсегда оттуда сбежал. Поругался с родителями?
Я дул на чай и молчал. Потом решил, что скрывать нет смысла:
— Просто не хочу наблюдать, как пьяная мать устраивает истерику.
Он вздохнул. В его очках отражалась чашка. Это было забавно, когда вместо глаз — блестящая чашка. А может, это его мозги отражались в очках? Фарфоровые мозги, как у романтичной девицы…
— Вы вдвоём живёте?
— Теперь вдвоём. Отец нас бросил.
— A-а, понятно…
— Да ничего Вам не понятно, — сказал я, — если Вы сами не были в такой ситуации.
— Не был, — вздохнул Карбони, — но понять, что тебе тяжело, я могу.
— Да, мне тяжело, — признался я, — предки делят меня, тянут каждый к себе, а я не могу видеть ни того ни другого. Хоть в самом деле вешайся.
— Елисей, — задумчиво сказал он, — ты сейчас не совсем правду говоришь. Готов поспорить, родителей ты всё-таки любишь…
— Я их не-на-ви-жу, — уточнил я с нажимом. — Отец повёл себя как последний эгоист, мать — безвольно спивается. Теперь отец перестанет давать ей деньги на коньяк, она начнёт пить всякую дрянь и, скорее всего, траванётся. После чего мне останется только на кладбище ходить. Видите, какое у меня замечательное будущее.
— Елисей, прекрати! — Карбони уставился на меня с негодованием, — Ты сидишь и планируешь всякие ужасы. Вместо того чтобы помочь родителям. Если ты не можешь их помирить, то хотя бы маме ты наверняка мог бы помочь.
— Я не нарколог, — огрызнулся я, подумав, что насчёт фарфорового мозга немножко погорячился. Мозг был обычный — фаянсовый.
— Поговори с ней, убеди обратиться к наркологу. Ты же умеешь складно говорить. Если ничего не делать, ничего и не изменится, понимаешь?
— А если я начну творить добро, то мир станет лучше?
— Конечно.
Всё понятно. О такой чепухе, как добро и справедливость, мудрствуют обычно неудачники. Определённо Карбони таким и был. Думая о добре, он легче переживает свою ущербность…
Мне вдруг стало противно тут находиться, захотелось убежать далеко-далеко. Историк казался огромным пауком в сети, намазанной вареньем. Паук говорил людям, что всё прекрасно и мир белый и ясный, а стоило приблизиться к нему — человек оказывается в грязной липкой паутине. Меня передёрнуло. И я второй раз за день почувствовал, что сейчас разревусь. Или меня вывернет только что надкушенным бутербродом.
— Я пойду, — выдавил я, отворачиваясь. — До свидания.
— Елисей…
В коридоре я торопливо влез в ботинки и, прихватив куртку, крикнул историку:
— Отстаньте от меня, а? К Титовой приставайте, она спасибо скажет.
После этого я побежал по лестнице с такой скоростью, что историк при всём желании бы не догнал. Меня душили слёзы, тошнило. Самое обидное, что я сказал этому типу то, что на самом деле думаю. А это со мной бывает очень редко —
Я решил никогда и ни за что не разговаривать больше с историком.
Первого ноября в город неожиданно явилась зима. Серость и грязь завалило толстым слоем пушистого снега. К тому же начались каникулы. Мне стало и легче — не надо было натыкаться в школе на Карбони, и сложнее — некуда было деваться из дома. Утром позвонил отец и пригласил зайти к нему на работу. Как в гости — попить чай, побеседовать и получить карманные деньги. Я обещал подумать и зайти, если получится. Потому что уже позвал девушку на свидание. Отец согласился, что причина важная и девушек обманывать не годится. В голосе его, впрочем, слышалось разочарование. Он ожидал, что я прибегу по первому зову. Ну уж нет, папа. Мне даже доставит удовольствие тебя помучить. Подожди меня, как я тебя ждал раньше. А потом я, вероятно, и не приду.
Хотя на свидание мне тоже не хотелось. План почти не двигался в своей реализации. Зеленина влюбилась в меня по самые уши, но на Наташе это никоим образом не отражалось. Пора было с Алиской завязывать. Послать подальше. Но, как назло, не получалось. Когда я видел её влюблённые глаза, у меня откуда-то появлялся гуманизм и язык не поворачивался сказать ей правду. Тем более, Алиска мне не так уж и мешала — слушала всё, что я несу, развесив уши, и шла со мной, куда и когда я хочу.
Сегодня я хотел на замороженную стройку. И Алиске пришлось лезть со мной через забор с надписями «За забором сторожевые собаки». Конечно, никаких собак там не было, это я проверил заранее. Но Зеленина повизгивала от страха, когда я её подсаживал наверх. Внутри Алиска взобралась на сложенные друг на друга бетонные плиты и села на краю. А я стал катать снежный ком. Потому что говорить было не о чем. Липкий снег очень хорошо превращался в нижний кругляк для снеговика. Я решил сделать снеговика большим и сфоткать.
— А мне Наташка сказала, что ты меня в самом деле не любишь, — нарушила молчание Алиска. — Крыса, правда?
— Алиса, Титова дура, а я тебя… люблю, — сказал я так, словно зачитывал смертный приговор.
— Лесь, скажи по-нормальному.
— А что я не нормально сказал? — уточнил я. — Между прочим, норма и патология очень связаны, их специалисты путают иногда. И вообще, нормы каждый год уточняются, сегодня я сказал, что люблю тебя ненормальным голосом, а через сто лет каждый парень будет признаваться девушке в любви именно так. Это называется прогресс.