Фотография на память
Шрифт:
Алька моя, Алька! Алечка…
Глаза закололо влагой, Вадим со свистом втянул воздух, сел, потирая ушибленный от резкого движения локоть. Ничего, там, в конце, чудо.
Там. Чудо. В конце.
Он повторил это вслух. И обнаружил, что не верит, нет. Знает. Так и будет. Чудо в конце. И девочка Вика заберется на крышу, чтобы спрыгнуть с нее, а он ее остановит.
Потому что по другому уже никак.
Вадим достал телефон и набрал номер.
— Вадим? Вадим, у вас все хорошо? — задребезжал в трубке взволнованный
Вадим зажмурился.
Тепло. Вроде бы второй день знаешь человека, но он уже тебе как родной. Бывает ли так?
Тепло на душе.
— Да, у меня все в порядке.
Голос дрогнул.
— Вадим, вы не скрывайте от меня ничего, — беспокоился Скобарский. — Вы мне теперь как сын!
— Нет, все хорошо, честно.
Он отключился.
В горле стоял ком. Телефон в карман куртки попал только с третьего раза. Лицо свело, стиснуло, и Вадим обнаружил, что никак не может прекратить улыбаться. Держи дрожащими пальцами, не держи — разъезжаются губы.
Нервное.
"Как сын". Дмитрий Семенович, что же вы? Зачем вы? Не нарочно убили. В сердце. В тайный стыд. В убогую память. Снова.
Тут себя не простить…
Поздний ребенок. Пестуемый. Любимый. Потакаемый. Чего Вадимчик хочет? Что Вадимчик любит? А маму поцелует?
Ну, беги-беги.
И Вадимчик побежал. И забыл, вынул из души. Жизнь в ярких красках закрутила, завертела, поцеловала взасос.
Он попытался вспомнить и не вспомнил, когда родители переехали.
Зачем в деревню? Почему? Продали "однушку", отдали Вадиму половину денег и уехали — то ли к сестре отца, то ли к сестре деда. Он не был там. Вернее, был, уже после, заходил перед тем, как идти на кладбище.
Серый бревенчатый крепкий домик. Половички. Две застеленные кровати. Ходики с гирьками, и одна провисла чуть не до пола.
В центре старенького серванта — его, Вадимова, фотография.
Стыдно. Он зажмурился, стуча пяткой в бортик. Потом затих. Родители встали за сомкнутыми веками: мама, полноватая, с толстыми, больными ногами, с нелепой заколкой в так и не поседевших волосах, худой, в противоположность ей, отец, в клетчатой рубахе с подвернутыми до локтей рукавами и шляпе-"пирожке".
А лиц нет.
Только у отца ловится розовая, бритвенно-тонкая, ползущая вправо ухмылка. И в этой ухмылке вся правда о нем, Вадиме. Противная, грубая, уродливая.
Забыл, сын?
Вадим запахнулся в куртку, сжался. Холодно. Выдуло все тепло. Алька, Алька, что мне делать?
Снимки мялись в кармане.
Небо темнело. Солнце жертвенно-красным вымазало подбрюшье далеким облакам. Шумела вентиляция. Снизу долетали автомобильные гудки.
Хлопнули крылья — шальной голубь приземлился на бортик метрах в трех, покрутил головой, опасливо косясь бусинками глаз, и пропал.
Вадим навалился на унифлекс, осматривая крышу.
Никого.
А там мальчишки еще.
Он вздохнул. Алька, знаешь, я схожу с ума.
Мне легко и страшно, и больно, и светло; и жутко, какой я есть, и все перемешалось в душе, ломая меня прежнего.
Или исправляя меня?
Он незаметно задремал. В череде смутных видений мелькали полуголые хохочущие палачи и люди в тряпках, висящие на дыбе, кого-то снимали старинным фотоаппаратом с "гофрой", рвалось вверх с подставки магниевое облако, бесконечный строй дорогих костюмов в "елочку" падал с поребрика в пустоту.
Спины, спины, спины…
Проснулся Вадим рывком. Кто-то стоял совсем рядом, по ту сторону рулонов. Стоял неподвижно, темной тенью на фоне более светлого неба.
Ухо уловило чужое дыхание.
— Ну вот и все, — сказала тень, всхлипнув. — Вот и все.
Она качнулась и приподнялась, шмыгнув носом.
Страх резкий, жгучий, вымораживающий (сейчас прыгнет!), заставил Вадима уцепиться пальцами за край бортика.
— Эй, — хрипло проговорил он, — ты это…
Тень взвизгнула.
— Блин, ты кто?!
Вадим с облегчением заметил, что она соскочила с края обратно на крышу. Не упала, не соскользнула вниз от его слов. Ох, дурак, дурак, сейчас бы, испугав, бился в бетон головой.
Он сглотнул.
— Ты что, следил за мной? — тень приблизилась и пнула рулоны. — Кто ты такой? Тебя Дюша послал, да?
В ее голосе слышались злость и слезы.
Ей было очень плохо, этой девчонке, решившей свести счеты с жизнью. Гадкое что-то случилось с ней, предательское. Когда весь мир вдруг тускнеет, сереет, выворачивается неприглядной изнанкой. Так взрослеют. Так ожесточаются.
А некоторые — прыгают.
Он чувствовал, каково ей. Плохо и холодно. Беспросветно. И колотит. Отчаяние и боль дергают изнутри. Как с ней говорить, Алька? О чем? Я же не могу соврать ей, что все будет хорошо. Здесь нельзя — неправду.
Вадим вздохнул.
— Я знал, что ты здесь будешь, — сказал он.
— Да? Кто ты, урод?
Он смотрел, как она нервно тискает мобильник, как жмет кнопки прыгающими пальцами, и не делал попытки пошевелиться. Свет встроенного в телефон фонарика на мгновение ослепил, продержался несколько секунд на лице, сполз ниже.
Погас.
— Я тебя не знаю! — выкрикнула девчонка.
— Я тебя тоже не знал, до позавчера, Вика.
— Ты обдолбаный, да? Ты откуда…
Она замолчала.
— Посветить еще можешь? — спросил Вадим.
Он достал и протянул фотографию.
Вновь вспыхнул фонарик. Пятно света, поколебавшись, нашло снимок и застыло на нем.
— Это что, я? — неуверенно спросила девчонка.
— Ага. И дату посмотри.
— Двадцать пятое…