Фотография на память
Шрифт:
А затем упала ему на перебинтованное сердце, уткнулась мокрым лицом, задышала слезами и обидой. Вовсе не железная и совсем родная.
— Ну что ты.
Вадим гладил высветленные волосы и смотрел, как они подрагивают
— Обгорел, руку сломал… — шептала, успокаиваясь, Алька под его ладонью. — Живого ж места нет… Что ты делал-то?
— Спасал.
— Кого?
— Тебя. Себя. Больше тебя, Алька.
— И как?
— Кажется, удачно, — Вадим улыбнулся.
— Еще лыбишься тут…
— Хомяк?
— Нет, — сказала Алька, утирая глаза, — хомяки такими худыми не бывают.
— А где я?
— В палате, в травматологии.
— Все десять дней?
— Нет, до вчера ты бегал где-то. И набегал вот.
Вадим покрутил звенящей головой.
Койка. Рядом, в метре, вторая, пустующая, заправленная тонким одеялом грязно-зеленого цвета. Между койками — тумбочка, на которую Алька выложила пакет с апельсинами, непременный для посещения больных. В бежевую шершавую стену вмурован пятачок радиорозетки.
За сидящей на стуле Алькой, вполоборота стояла медсестра. Лицо ее было задумчиво-отстраненным. Через секунду она, чему-то кивнув, тихо вышла.
— Эх, Вадимка, какой
Вадим подхватил, приближая, "Никон".
На экранчике помимо грязного стекла, подоконника и угла подушки срывалась за край кадра пробудившаяся фигура, часть загипсованной руки, всколоченный затылочный вихор.
— Удалить?
— Нет.
Вадим поднял глаза на Альку.
Он вдруг понял, что все складывается так, как и должно сложиться, все замыкается, сходится, завершает движение во времени, последняя фотография становится первой, и вот оно, вот, двадцать пятое число горит в уголке.
На этой фотографии — он сам.
— Алька, — сказал Вадим, ощущая, как, всколыхнувшись, страшная память о четырнадцатом сентября, распадается, умирает окончательно, — сможешь сделать еще четыре снимка?
— Это важно? — спросила Алька.
Вадим кивнул.
— Это люди, которые мне помогли.
— Хорошо, — сказала Алька и придвинулась. — А я еще вот что сняла. Случайно. Ну совершенно. Вообще — чума!
И она, смеясь, показала ему фото с телефоном спасения на мутном рекламном щите.