Фотография на память
Шрифт:
Он смотрел в одну точку, пока глаза не закрылись сами собой, и темный, без сновидений, сон не опрокинул его навзничь.
Несколько снимков из давней стопки зашелестели вниз.
Утро двадцать первого сентября встретило его меланхоличной капелью.
С ним уже случалось за эту жуткую, черную неделю, что он просыпался с полным ощущением, что Алька жива. Жива — и все.
Не было ни освидетельствования, ни похорон. Был перебор спиртного и муторное ночное трепыхание между сном и бодрствованием.
Нет, жива. Жива!
— Дождик, Алька, слышишь? — сказал Вадим.
И ощущение ушло.
Оно всегда уходило — с хрустом фотографий под телом, тяжестью неснятой обуви, запахом несвежей рубашки.
Один.
Когда-то он радовался одиночеству. Выпорхнувший из тесной родительской "однушки" в съемную комнату, а затем — в собственную квартиру.
Друзья, учеба, работа, девушки.
Легкость бытия. Несерьезные отношения. Мимолетные встречи без условностей и расставания без обязательств. Счет в банке — на новую квартиру, уже двухкомнатную, на машину из автосалона, на отдых в Мексике.
Он же был хомяк.
Думал о себе. Жил собой. В торгово-сбытовой фирме, устроенный одной из мимолетных девушек, поднялся до премиум-менеджера. Затем позволил уговорить себя конкуренту и перешел к нему, с зарплатой, поднятой в два раза.
Был обаятелен и дружелюбен — до определенного предела. Клиенты множились, директор благоволил, девушки липли. Счет рос.
Ему казалось, нет ничего лучше такого одиночества: он — ничем и никому, перед ним — весь мир. Весь. Надо только подкопить.
А потом появилась Алька…
Встреча вышла случайной, как в том пласте слезливых мелодраматических историй, который он особенно не любил, а Алька, наоборот, души не чаяла.
Он перекусывал в каком-то кафе, прикидывая в уме, сколько дать на чай, и стоит ли давать вообще, как заметил, что его фотографируют через витринное стекло.
Щелк! Щелк-щелк.
Светлая куртка с капюшоном, обесцвеченный завиток челки и тонкие пальцы.
— Эй!
Он выбежал, жуя, удивляясь наглости современных папарацци и горя негодованием.
Фотограф будто и не слышал его окрика — склонив голову, пялился в маленький жидкокристаллический экранчик камеры и листал кадры.
"Кэнон" что ли тогда был у Альки?
— Эй! Это зачем?
Он не успел ни развернуть фотографа к себе, ни стянуть капюшон — под нос ему, обезоруживающе, было предъявлено его собственное, схваченное матрицей изображение.
— Классно, да?
Серые глаза фотографа были полны детского восторга.
— Что?
Ему пришлось склониться над экранчиком.
Спустя несколько секунд он вдруг понял, что улыбается. Совершенно по-дурацки улыбается самому себе.
Вадим в профиль: рот набит картофелем фри, три ломтика, желтея, еще торчат, щека порозовела
Он едва не расхохотался.
— Ну, я же говорю, классно! — обрадовался фотограф. — Иду, а тут ты! Знаешь, такой кадр невозможно пропустить.
Серые глаза поймали его в себя.
Он вдруг обнаружил под капюшоном тонкое женское лицо, бледное, с красноватым задорным носом, с ямочками на щеках, с высветленными бровями.
Водолазка под горло. А голос похрипывает. Курит? Или замерзла?
— Есть хочешь? — неожиданно для себя спросил он.
Девушка коротко кивнула и подала руку:
— Алька.
— А я это, хо… то есть, Вадим.
Тогда он, наверное, впервые не считал, на сколько ест человек, за которого он платит. Просто смотрел, влюбляясь.
И влюбился…
Вадим мотнул головой — хватит уже, хватит, надо бы встать. Он тяжело поднялся, одна из фотографий прилипла к плечу — ничего особенного, весенняя лужица с тоскливо приткнувшимся к берегу бумажным корабликом.
Куда сойти с него?
Берега Стикса… Пустынные берега, мертвые тропы, высохшие тени…
Он потер лицо. Недельная щетина уколола кожу. Побриться? Странная мысль. А зачем? Для кого? Смысл жизни — в чем?
Вопрос вогнал его в ступор.
Я ведь жил, подумалось ему. Жизнь — это же протяженность во времени. А если завис в безвременье? Если смысл, он в человеке, другом человеке был?
Как тогда? Что тогда? А вы — бриться…
Он смотрел на фотографии, на застывший, пойманный в рамки взгляд Альки, на улицы, вещи, людей, небо, ограниченных мгновением, и думал: все это еще есть, стоит, ходит, светит, носится, а Алька…
Я виноват, Алька! — крикнул он молча. Я — виноват!
Несколько секунд казалось, будто пустая комната звенит от этого крика. Дергалось горло. Боль покусывала сердце. И ничего.
Ладно.
Вадим сходил в туалет, потом на кухню, вынял из пакета тушенку и поставил в холодильник. На полку с йогуртом.
Если подумать, он — это консервы, а Алька — йогурт.
Он сполоснул чашку из-под чая, долго тер губкой ложку, пена плюхалась в раковину белыми хлопьями с запахом лимона. Так, с губкой в руке, молния и поразила его прямо в мозг. Фотографии! За двадцать пятое!
Это же чудо! — подумалось ему на бегу в комнату. Настоящее чудо. А там, где одно чудо, может же быть и второе…
Только какое, нельзя говорить.
Он не сразу нашел снимки. Ни на кровати, ни на столике их не было. Заметавшись, испугался так, что прихваченная губка, безотчетно сжимаемая, вся изошла пеной.