Фраер
Шрифт:
Виталик тут же привычно послал таксиста на детородный орган и конфликт был исчерпан.
Я не очень верил, что моя писанина может что-либо изменить в Мишкиной судьбе, но как будешь отговаривать человека, который сидит уже девять лет, а впереди еще три.
Сидельцы со всех сторон давали советы как писать. Гриша- материубийца кричал.
– Ты чего пишешь, писатель! «Уважаемый господин президент...прошу учесть»... Так даже у бабы не просят! Не просить надо, а требовать!
– Хорош!
– Переживал
– И напишу!- Заводился Гриша.
– Ага напишешь!- Не соглашается Колобок.- Ещё десятку добавят!
Барак взрывался от хохота.
Я не реагировал. Думал. Оттачивал в уме формулировки.
Колобок притащил откуда-то папиросу с анашой. Мы выкурили её в локалке, и ко мне пришло вдохновение. Как говорили классики, Остапа понесло.
Каждые полчаса Миша бегал заваривать чифир. Творческий процесс продолжался до отбоя.
Получилось не прошение о помиловании, а песня! Конечный продукт
представлял собой нечто среднее между ультиматумом и представлением на награждение.
Я упирал на то, что престарелый отец Колобка, фронтовик, участник парада на Красной площади в ноябре 1941 года. Участник штурма рейхстага.
Что он может не дождаться из тюрьмы своего единственного сына.
Что Михаил в прошлом передовик производства, потерявший глаз во время перевыполнения плана. Убийство совершил в состоянии крайнего раздражения, вызванного противоправным поведением потерпевшей. Но в своих действиях уже давно уже раскаялся. И много ещё всякого.
Я прочел помиловку вслух. Её слушал весь барак. Решили отправлять её через волю. Потом Колобок поставил свою подпись, а утром отдал бесконвойникам, чтобы они отправили письмо через вольняшек.
Шло время, месяц за месяцем. Колобок ждал и радовался как ребёнок. Говорил, что если через три- четыре месяца нет отказа, значит помиловка попала на рассмотрение.
Сам я никаких жалоб и никаких просьб о помиловании или пересмотре дела — не писал. Зачем? Шесть лет, это не срок. К тому же в отличие от многих знал, что был виноват.
* * *
Мы курили анашу на лестничной площадке под крышей ПТУ.
Там осуждённым давали профессии, которые должны были помочь им порвать с преступным прошлым. Были группы сварщиков, электриков, швей- мотористов.
Нужно было подняться вверх по загаженным, вышарканным ступеням металлической лестницы. Железные, тронутые ржавчиной перила качались при прикосновении.
Но зато при взгляде вниз был виден лестничный пролёт и в приоткрытую дверь затоптанное, заплёванное крыльцо. Всё напоминало подъезд какой- нибудь хрущобы. На какую то долю секунды возникало ощущение, что ты не в зоне.
Если смотреть вверх, через маленькое мутное окошко, была видна крыша девятиэтажки, в которой
Я смотрю на обосраный воробьями подоконник.
На душе тоскливо. За окном вместе с облаками проплывала моя жизнь.
Неужели мне придётся чалить все шесть лет?
Из окна барака звучала песня Марины Журавлёвой, и зловещие тени через окно уползали с лестничной площадки на улицу.
И оставались там.
Подходило время возвращаться в барак. Не хотелось возвращаться в реальность, в которой, было неуютно моей больной душе.
* * *
В зоне была расконвойка. Расконвоированные зэки жили в зоне, но работали в городе. В основном на ЖБИ, или на кирпичном заводе. Среди расконвойников не было простых ребят с улицы, у каждого из них была лохматая лапа в администрации лагеря, у кого то кум, у кого то замполит, так как за одно примерное поведение за колючую проволоку вряд ли бы кого отпустили.
Расконвойка совсем недавно переехала в новое помещение. Раньше коридор и несколько комнат принадлежали клубу. В комнатах жили клубные козлы. С размахом жили. На стенах были наклеены обои. Душевая комната, кухня. Завхозом расконвойки был Мишкин кент, Коля однокрылый. Однокрылый, потому, что несколько лет назад прессом ему отрубило кисть руки.
Колобок сходил на экскурсию. Вернулся потрясённый. Цокал языком, говорил, что в таких условиях готов сидеть до конца жизни.
* * *
Колобок не забыл экскурсии. Долго о чём то говорил с дядей Славой.
Тот пригласил меня на чай и после недолгой беседы сказал:
– Было бы неплохо тебе перебраться на расконвойку. Сможешь спокойно ехать сам, пристроить семейников и людям доброе дело сделаешь.
Я выкатил глаза.
– Не понял? Каким образом? У меня же полоса!
– Заедешь завхозом. Однокрылым недовольны и братва, и мусора.
– Козлом?- Засомневался я.
– Ничего страшного.- Успокоил дядя Слава. Должность козлячья, зато много пользы принесёшь. Я же тебя не в СВП советую и не шнырём в ШИЗО.
– Непонятно- продолжал я сомневаться. А Однокрылого куда? Он ведь в этот портфель зубами вцепился.
– Это не твоя печаль, - продолжил дядя Слава.
– Однокрылый скоро на больничку поедет, у него группа инвалидности заканчивается. Надо продлевать. Там его тормознут на пару недель. А ты за это время наведаешься к Бабкину. Поговоришь за жизнь. Намекнёшь на освободившуюся вакансию. Не думаю, что он откажет студенческому товарищу.
* * *
Пришёл отрядник, сообщил, что приехал мой отец. Просит свиданку, но его не пускают. График составляется за несколько месяцев вперёд. Отец приехал внезапно. Никого не волнует, что он ехал за тысячу километров.