Французская жена
Шрифт:
Гриню такая независимость раздражала, но выгнать Леню ему не позволяла жадность: тот как бог разбирался в сложных электронных мозгах французских машин. Заменить его в этом деле мог только Феликс, но Феликс заменять его в этом деле нисколько не желал и лишь посмеивался, наблюдая, как борются в Грининой душе жадность и хамская вспыльчивость.
– Какой-то ты сегодня растерянный, Феликс, – уточнил Леня. – Что-нибудь случилось?
– Да нет, ничего, – пожал плечами Феликс.
– Как праздник провел?
– Поспал и к старушке одной поехал, комод
– Красивая? – с интересом спросил Леня.
– Кто? – не понял Феликс.
– Та, что наполовину француженка. Или она и есть старушка?
Леня восхищался француженками, по Феликсову впечатлению, неумеренно. Ну да в девятнадцать лет – почему нет?
– А!.. Нет, она не старушка, – ответил Феликс. – Ей лет примерно… Непонятно, сколько ей.
Он вспомнил летящие черты Марии Луговской. Да, именно летящие; это слово пришло ему в голову сразу и случайно, но оказалось точным. Он с какой-то необъяснимой радостью повторил про себя: летящие черты, ускользающий облик.
Он давно не произносил подобных слов, даже мысленно. Он удивился, произнеся их.
– Это в общем-то и неважно. Француженки до старости сохраняют шарм, – пылко заметил Леня. – Это даже не красота у них, а… Да, шарм, лучше не скажешь!
Феликс с трудом сдержал улыбку, глядя на мальчика. Тоненько кольнула его в сердце зависть к этой юношеской пылкости. Стало жаль, что собственная юность прошла грубо, без тени трепета.
Но это длилось только мгновенье, конечно. Как бы он жил и выжил, если бы позволял себе жалеть о таких вещах?
– Домой поедешь на каникулы? – спросил Феликс.
– Нет. Денег нет вообще-то. Мама в декабре ногу сломала, я ей отправил на гипс.
– Разве гипс дорогой? – удивился Феликс.
– Если такой, чтобы нога не отнялась, то дорогой. А после того, который бесплатный, потом двигательные функции конечности тяжело восстанавливаются. Особенно в немолодом возрасте.
– Понятно… Может, занять тебе? У меня есть, Лень, честно.
– Нет, спасибо, – улыбнулся Леня. – Мама уже сама ходит. А я хочу Новый год в Париже встретить. Я же всю жизнь об этом мечтал.
Улыбка у Лени была такая, что создавалось обманчивое впечатление совершенной его наивности. Впрочем, почему обманчивое? В отношениях с людьми, которые не пытались его обмануть, он позволял себе быть наивным – вероятно, именно таким, каким и был на самом деле. Феликс обмануть его не пытался, оттого и улыбка.
– Пойду, – сказал Леня. – Улыбнись, Феликс. Мы же с тобой в Париже. В Париже!
И он пошел через двор мастерской – тоненький, счастливый, улыбающийся девятнадцатилетний мальчик.
«Я был таким? – с недоумением подумал Феликс. Недоумение сразу же перешло в горечь. – Нет, – ответил он себе. – Таким не был. Просто не успел».
Год, о котором говорила мама, – год, оставшийся до счастья, так она стала его называть, когда отпала необходимость что-либо скрывать от Феликса, –
Каждый день этого года приносил все новые открытия. И не было среди этих открытий ни одного такого, которое Феликс мог бы считать счастливым.
Иногда он просыпался ночью и думал: неужели раньше были в его жизни счастливые открытия? Были новогодние ночи, когда до самого утра ему снились какие-то волшебные картинки, а утром он просыпался даже раньше, чем бабушка, сразу же спрыгивал с кровати, летел в большую комнату, и сердце у него замирало, и в голове бился один вопрос: что его ждет там, под елкой?
И как он мог думать тогда, что это счастье разумеется само собою и будет длиться вечно?
Теперь он чувствовал, что у него словно бы переменилось зрение.
Когда-то, читая в энциклопедии про взгляд орла, Феликс мечтал, чтобы у него тоже был такой взгляд – такой зоркий, что, паря в высоте, можно видеть самые мелкие предметы на земле, и такой резкий, что можно без слез смотреть даже на солнце.
Теперь ему казалось, что он видит все именно таким взглядом – зорким, резким. И ничего хорошего в этом, оказывается, нет.
Он видел, что мама думает только об… этом человеке. Она готовилась к его появлению так, как ее подруга Наташа год назад готовилась к появлению ребенка. Только Наташа покупала маленькую одежду, а мама – большую. Мужские брюки, свитера, рубашки она покупала…
Еще мама перестала тосковать. Вместо приступов тоски, которые раньше так пугали Феликса, она была теперь постоянно охвачена лихорадочным возбуждением. Как она от этого похорошела! Хотя прежде Феликсу казалось, что красивее, чем его мама уже есть, быть ей невозможно.
Теперь мама сделалась совсем тоненькая – ей та самая ее подруга Наташа говорила, что она стала выглядеть не на свои тридцать два, а максимум на двадцать три, – и какая-то легкая, трепетная.
Почему-то она стала ярко красить губы – они теперь полыхали на ее лице алым переменчивым цветком. Она красила их так с самого утра, даже если никуда не собиралась идти, и волосы укладывала в замысловатую, очень красивую прическу, и надевала маленькое черное платье с открытыми плечами, и черные в серых блестках туфли на высоких тонких каблуках.
Феликсу из-за всего этого казалось, что мама играет теперь постоянно, каждую минуту. Он видел это своим переменившимся взглядом.
– Ты думаешь, что он может прийти неожиданно? – спросил Феликс однажды.
– Да, – кивнула мама. Улыбка блуждала на ее алых губах. – Я жду его каждую минуту. Я люблю его безумно, до боли в сердце, до отчаяния.
«Как можно любить до отчаяния? – подумал Феликс. – А главное, зачем?»
Он всегда знал, что любовь – это счастье, это спокойная радость. Именно так он любил маму, бабушку, дедушку. Но тому, что он узнал про любовь теперь, что перевернуло его сердце и жизнь, тоже невозможно было не верить. Мама была живым доказательством того, что такая вот любовь, как у нее, отчаянная, болезненная, безумная, – возможна…