Франкенштейн: Мертвый город
Шрифт:
Губы мистера Иошиоки двигались, словно он обкатывал это слово на языке, пытаясь понять его вкус.
– Она… как ты сказал?
– Это долгая история, – ответил я. – Не такая и важная. Мистер Смоллер не дал бы ей ключи, и люди с черными сердцами – тоже. Поэтому она наверняка умеет вскрывать замки, как никто другой. А что вы принесли в пакете для покупок?
– Средство, гарантирующее твою безопасность ночью.
– Это… помповик?
Он улыбнулся, но сухо и нервно.
– Будем надеяться, что до этого не дойдет.
Из
– У себя я такую уже поставил. Разумеется, она не помешает мисс Еве Адамс войти в квартиру, когда дома никого нет. Но и гарантирует, что она не войдет, когда мы крепко спим.
Он приложил пластину, к которой крепилась половинка цепочки, в дверной раме и карандашом наметил четыре отверстия для шурупов.
– Эй, подождите! – воскликнул я. – А как я все это объясню маме?
– А что тут объяснять? Мисс Ева Адамс – опасная и непредсказуемая особа. Она…
– Я не рассказывал маме ни о Еве Адамс, ни об угрозе ножом, ни о полароидной фотографии, на которой я сплю. Ничего такого.
Мистер Иошиока моргнул, словно я внезапно начал расплываться у него перед глазами и он пытается вернуть четкость.
– Почему ты не рассказал ей о таких важных событиях?
– Это сложно.
Его взгляд напомнил мне кого-то еще, только сначала я не мог понять, кого именно, но дошло до меня быстро: так смотрела на меня сестра Агнес в те редкие дни, когда я приходил в школу святой Схоластики, не полностью выполнив домашнее задание.
– Ты не похож на мальчика, который лжет своей маме.
– Я не лгал маме о Еве Адамс. Просто не упомянул о ней, вот и все.
– Наверное, если крепко подумать, мы сумеем найти отличие первого от второго.
– Я не хотел ее тревожить. Ей и так хватает забот.
Мистер Иошиока положил латунную пластину и карандаш на пол, взял гвоздь и молоток.
– Я объясню твоей маме, что тревожился о вас, потому что вы живете одни во времена разгула преступности. Поэтому установил в вашей квартире такую же цепочку, как в своей.
– Да, конечно, но почему именно нам?
– Прости?
– Почему не поставить цепочку на дверь миссис Лоренцо и на все остальные двери, почему только на нашу?
Он улыбнулся и кивнул.
– Разумеется, потому, что ты – мой друг, а другие – просто соседи, многие из которых никогда не разговаривали со мной, и никто не приносил мне печенье.
– Ладно, хорошо, но моя мама не знает, что мы – друзья.
– Ты принес мне печенье, мы вместе пили чай, мы оба знаем, что Ева Адамс – опасная особа. Мы – мужчины с разным жизненным опытом, но мыслим одинаково. Разумеется, мы друзья.
Когда он сказал «мужчины», я полюбил его, как любил дедушку Тедди. Он не сделал паузу перед этим словом, не произнес его с каким-то
– Видите ли, – смущенно пролепетал я, – я не сказал маме, что принес вам печенье и пил с вами чай.
До сорока лет мистеру Иошиоке оставалось не так и много, но морщин на его лице было не больше, чем на моем, возможно, потому, что в драматических ситуациях он не демонстрировал сильных эмоций. Чуть улыбался, едва хмурился, и о его эмоциях приходилось судить только по глазам. Вот и теперь лицо не изменилось, но в глазах и в голосе читался упрек.
– Похоже, ты скрываешь от своей мамы больше, чем рассказываешь ей.
– Нет, что вы, – меня охватил стыд. – Мы делимся всем. Правда. Иногда она называет меня сорокой, потому что я говорю и говорю, не могу остановиться. Просто расскажи я ей о печенье и чае, мне пришлось бы рассказать о Еве Адамс, а я не хотел этого делать…
– …чтобы не тревожить ее. У нее и так хватает забот, – закончил он за меня.
Внезапно мне открылся другой вариант решения нашей проблемы.
– Знаете, вместо того чтобы вешать на дверь цепочку, мы можем позвонить в полицию и рассказать им, что мисс Ева Адамс из квартиры 6-В что-то делает с вонючими химикатами, возможно, намеревается нас взорвать или что-то в этом роде.
Я не мог побледнеть, но сразу замечал, когда белые люди бледнели или краснели. Мистер Иошиока не был, конечно, белым, его кожа отливала бронзой, но при упоминании полиции она посерела, словно в бронзу подлили свинца, если такое возможно.
– Никакой полиции, – отрезал он.
– Наоборот. Это вариант. Они туда поднимутся, и ей придется им открыть. Если она задумала что-то плохое, а мы знаем, что она задумала, тогда копы это увидят и арестуют ее. После чего ей уже не придется думать о мести нам или чем-то таком.
Он покачал головой. Теперь в цвете кожи преобладал свинец, а не бронза.
– Никакой полиции. Плохая идея.
– Почему это плохая идея?
– Не всей полиции можно доверять, Иона Керк.
– Это я знаю. Мы все знаем. Но эта женщина… любой увидит, что она – беда. И не все копы продажные. Даже не большинство.
– Дело не в продажности. Иногда они видят, что творится плохое, знают, что это плохое, и многим это не нравится, но они этого не предотвращают.
– Почему не предотвращают?
– Возможно, боятся. Возможно, у них нет уверенности в себе. Возможно, они цепляются за свою работу. Они должны подчиняться начальству.
– Какому начальству?
– Начальнику полиции, мэру, губернатору, президенту. Начальства у них много. – Он приставил гвоздь к одной карандашной точке, ударил по шляпке, расшатал гвоздь и вытащил. – Исходная дырка для сверла, – объяснил он, словно я спрашивал.
– Мне это все равно не нравится, – гнул я свое, наблюдая, как появляются еще три исходные дырки. – Что я скажу маме?