Франкенштейн: Мертвый город
Шрифт:
– Тогда можно не сомневаться, что на свете есть хорошие люди, – ответил я.
– Безусловно, есть, – согласилась мама.
– Я горжусь тем, что сегодня работаю шофером у двух лучших из хороших, – откликнулся из-за руля дедушка. – Предлагаю остановиться у «Баскин-Роббинса» и лишить их трех кварт мороженого. Сорт каждый выбирает сам. Что скажете?
– Меня дважды просить не придется, – ответила мама.
– У меня можно было не спрашивать и в первый раз, – ответил я.
– Как вам известно, в нашей семье по-прежнему действуют определенные правила по части обжорства. Так что все мороженое мы сегодня не съедим.
Прибыв домой, я обнаружил, что ступени переднего крыльца заменены длинным пологим пандусом. И дверные проемы на
Самые серьезные изменения претерпел кабинет дедушки на первом этаже, который в мое отсутствие превратился в ванную. Низкая раковина позволяла подкатиться прямо к ней. Благодаря крепким стальным поручням по обе стороны унитаза, я мог самостоятельно перебираться с коляски на трон и обратно, не боясь упасть. Ванну тоже снабдили специальными держалками.
– Как вы могли сделать все это за девять дней? И сколько это стоило?
– Все просто, – ответил дедушка. – В нашу церковь ходит много людей, умеющих работать как руками, так и головой, и они живут по соседству. Это все добровольный труд. Мы их даже не просили, они сами пришли к нам. Плюс по части малярных работ равных мне нет, пусть я и говорю это сам. Мы заплатили только за материалы, а на это деньги мы нашли без труда.
Я видел, что доброта соседей тронула его.
Но вот чего я не знал, не знал долгие годы, потому что от меня это скрывали: одна из городских газет попыталась что-то выжать из того факта, что я оказался в банке в тот самый момент, когда мой отец оставил там портфель с бомбой. Произошло это еще до того, как пресса начала работать в унисон и перемалывать людей, выплевывая останки, исключительно ради собственной забавы, поэтому атака не получилась согласованной.
Журналисты двух других ведущих газет, обратившись в полицию, узнали, что мой отец ушел от нас и развелся с моей матерью, что давно уже наша семья и друг семьи с подозрением относились к его действиям и людям, с которыми он свел знакомство. Детектив Накама Отани заявил, что без помощи семьи Бледсоу – мама вновь взяла девичью фамилию – полиция не смогла бы так быстро установить личности тех, кто совершил это чудовищное преступление в Первом национальном банке. Он также сказал, что не окажись я там, не заметь своего отца, те, кто находился в вестибюле, не успели бы отбежать в сторону или укрыться, так что жертв было бы гораздо больше. «Мальчик мог убежать и спастись, но он попытался спасти других, – подвел итог детектив Отани. – И за свою храбрость больше никогда не сможет ходить». После этого и первая газета, поначалу пытавшаяся облить меня грязью, присоединилась к остальным и произвела в герои.
Мои мама и дедушка убедили всех, от медсестер до наших друзей, что эта информация – путь от злодея до героя – не принесет мне пользы и только вызовет эмоциональную и психологическую травмы. Мы были музыкальной семьей и хотели слышать аплодисменты не за то, что поступили правильно в критический момент, как могли бы поступить и другие. Нет, мы ждали их за нашу мастерскую игру на рояле или прекрасное пение.
Мама и дедушка поступили мудро. Учитывая чувство вины и печаль, я, возможно, попытался бы укрыться за ярлыком «герой», более того, мне бы этот ярлык приглянулся. Я достаточно хорошо себя знал, чтобы осознать, что я сделал бы именно такой выбор. И такое высокое самомнение в столь раннем возрасте могло искалечить мою последующую жизнь ничуть не меньше паралича.
В четверг, когда я прибыл домой, кабинетный рояль по-прежнему стоял в гостиной, хотя скамью поставили новую. Размеры сиденья не изменились,
Мой дедушка модернизировал свой любимый «Стейнвей», изуродовав его до такой степени, что сердце мое упало. Он придумал способ, позволяющий мне пользоваться всеми тремя педалями, пусть ноги ничем не могли мне в этом помочь. Он снял верхнюю крышку, выставив клавиши напоказ, а в передней стенке просверлил три дырки, через которые вставил стержни с круглыми набалдашниками. Каждый стержень проволокой через два блока соединялся с соответствующей педалью. Она включалась, если стержень вытягивался вперед, выключалась при нажатии на стержень. «Некрасиво, не идеально, но работает», – заверил он меня. Даже играя Моцарта, если возникало желание импровизировать, я мог свободной рукой потянуть за стержень или нажать на него.
Кроме того, имелись специальные удлинители, которые до этого лежали в стороне. Немного нервничая, хотя голос оставался серьезным, так же, как лицо, дедушка показал мне, что к чему. Благодаря удлинителям набалдашники выдвигались вперед на высоте десять дюймов над клавиатурой. Их покрывала губчатая резина, и я, играя и чуть наклонив голову, мог тянуть набалдашник зубами, а отодвигать подбородком.
– Это работает, точно работает, – заверил меня дедушка. – Конечно, тебе придется привыкнуть, и поначалу все это будет только вызывать раздражение. Но я практиковался с этим, разработал специальную технику. Думаю, я сумею быстро тебя обучить. Да, не элегантно, не идеально…
– Но работает, – закончил я за него. На лице дедушки отразилась неуверенность, потом он заметил, что я не в отчаянии, и широко улыбнулся.
Как, должно быть, его печалила разработка такого хитрого приспособления для внука-вундеркинда. Он играл, как я уже упоминал, превосходно, лучшей левой руки я вообще никогда не слышал. За два года я добился такого прогресса, что почти сравнялся с ним, он гордился моим талантом, с нетерпением ждал момента, когда я его превзойду, полагая, что ждать осталось недолго. Теперь он понимал, что превзойти его мне не удастся никогда, и будет чудо, если с этими корявыми набалдашниками я смогу выйти на достигнутый прежде уровень. Однако он верил, что мне это удастся, и хотел, чтобы я тоже в это поверил. Я всегда сильно его любил, но в тот момент – как никогда раньше.
Мои мама и дедушка не предлагали мне сыграть, но надеялись, что я не откажусь от такой возможности. Я не касался клавиш одиннадцать дней. В обычной ситуации подскочил бы к роялю. Но тут не попросил перенести меня с инвалидной коляски на скамью. Сослался на крайнюю усталость и этим никого не удивил.
Врачи заявили, что верхняя половина моего тела сохранила полную работоспособность и все положенные ей функции. После момента пробуждения в палате реанимации, когда мне показалось, что я не чувствую рук матери, которые сжимали мою, не было у меня оснований подозревать, что мои руки потеряли в чувствительности или координации. Но в первый день дома, со всеми этими набалдашниками, я боялся проверить правильность заключения врачей.
Полагал, что утром решусь. Пусть для этого мне и придется собрать волю в кулак.
В первую ночь в моей новой спальне я лежал в темноте, повторяя по десять раз мантру, которую придумал сам: «Я не такой, как Тилтон Керк, я не такой, как Тилтон Керк…»
Во втором десятке я сделал упор на первое слово: «Я не такой, как Тилтон Керк, я не такой, как Тилтон Керк…»
Потом на третьем: «Я не такой, как Тилтон Керк, я не такой, как Тилтон Керк…»