Франсия
Шрифт:
— Замолчи, плут!
— Ба! Прислуга в передней не стесняется судачить об этом.
— Вон отсюда, наглец! — закричал Мурзакин, читавший у французских писателей прошлого века, как светский человек должен разговаривать со всяким сбродом, и добавил в выражениях, более привычных для него: — Убирайся или я велю моему казаку отрезать тебе язык!
Мальчишка, не испугавшись угрозы, скорчил гримасу, затем с ловкостью обезьяны вскарабкался на невысокую ограду сада, сделал нос русскому князю и спрыгнул, не зная, окажется ли на улице или за другим забором, через который ему вновь придется перелезать.
Мурзакин пришел в замешательство от такой дерзости.
«Да, теперь я вспомнил ее, — сказал он себе, и его память обратилась в прошлое. — Это произошло в Плещеницах в начале декабря 1812 года. Платов [18] командовал погоней. Накануне мы преследовали французов, которым удалось освободить генерала Удино [19] , находившегося в амбаре, осаждаемом моими казаками. Мы все нуждались в отдыхе. Березина научила нас быть начеку.
18
Платов Матвей Иванович (1751–1818) — граф, генерал, атаман войска Донского. В Отечественной войне 1812 года и в 1813–1814 гг. успешно командовал казачьими полками, участвовал в «битве народов» под Лейпцигом (1813 г.).
19
Удино Николя Шарль (1767–1847) — французский маршал, участвовал во многих военных походах Наполеона, в том числе и в Россию.
Я отыскал угол, некое подобие кровати и прилег не раздеваясь немного соснуть. Вскоре прибыли наши обозы, груженные трофеями, ранеными и пленными. Между ними я заметил девочку; ей, как мне показалось, было лет двенадцать, не более. Хорошенькая, бледная, с длинными распущенными черными волосами, она лежала в кибитке, придавленная умирающими и тюками. Я приказал Моздару вытащить ее оттуда и отнести в лачугу, служившую мне пристанищем. Девочка была без сознания, и он опустил ее на землю со словами: «Она умерла».
Внезапно она открыла глаза и удивленно взглянула на меня. На лохмотьях, прикрывавших ее, запеклась кровь. Я заговорил по-французски; она приняла меня за француза и спросила о своей матери. Хорошо это помню, но у меня не было времени расспросить ее. Я должен был отдать распоряжения, поэтому сказал Моздару, показав на убогое ложе, служившее мне постелью: «Положи ее сюда и дай спокойно умереть», и — протянул ему платок, велел перевязать рану. Мне необходимо было отлучиться к моим солдатам. Вернувшись, я позабыл о ребенке.
Располагая небольшим запасом времени перед тем, как покинуть город, я решил написать несколько слов моей матери: представилась оказия. Окончив письмо, я вдруг вспомнил о раненой девочке, находившейся в двух шагах от меня. Посмотрев на нее, я встретил обращенный на меня взгляд ее больших черных глаз, таких неподвижных, таких ввалившихся, что их стеклянный блеск показался мне отсветом самой смерти. Я подошел к ней, коснулся рукой лба; он был горячим и влажным.
«Ты жива? — произнес я. — Ну-ка, постарайся поправиться», — и вложил ей в рот корку хлеба, забытую на столе. Она слабо улыбнулась мне
Какая мать? Где ее искать? Поскольку ее здесь нет, возможно, она уже мертва. Я недоуменно пожал плечами. Раздался звук походной трубы. Пора было отправляться в погоню за врагом. Я уехал. А теперь…
Можно ли надеяться отыскать ее мать? Она вовсе не была знаменитостью, как воображали ее дети: она была одной из тех бедных странствующих артисток, которых Наполеон нашел в Москве и которым, как говорили, приказал выступать в театре уже после пожара, чтобы рассеять смертельную скуку своих офицеров. Против его воли они последовали за отступающими войсками, затрудняя продвижение и приближая их конец. Из пятидесяти тысяч солдат, покинувших вместе с ним Россию, быть может, только пятьсот вернулись во Францию.
Наконец я увижу девочку, она все больше и больше интересует меня. Теперь она, конечно, прехорошенькая! Красивее маркизы? Нет, это совсем другое».
После этого внутреннего монолога Мурзакин вдруг вспомнил, что оставил маркизу наедине со своим дядей.
— Наконец-то, кузен! — воскликнула она, увидев, что князь вернулся. — Защитите меня. С Огоцким я нахожусь в большой опасности. Его любезность, право, порой переходит в дерзость. О, русские! Я не знала, что вас нужно опасаться.
Эти слова, произнесенные с апломбом женщины, не привыкшей задумываться над тем, что она говорит, русские восприняли по-разному. Молодой счел их поощрением, старый — злой насмешкой. Огоцкому показалось, что в глазах племянника он читает ту же иронию.
— Полагаю, — сказал он, скрывая досаду за напускной веселостью, — что вы с Диомидом сгораете от желания посмеяться надо мной. Удел молодых людей — нравиться с первого взгляда, не узнав ни ума, ни достоинств друг друга. Но сейчас, конечно, все иначе, и я оставляю маркизу в обществе более приятном, нежели мое.
— Могу ли я попросить вас, — сказал Мурзакин, провожая дядю до наемного экипажа, — похлопотать за меня…
— Перед твоей прекрасной хозяйкой? Ты и сам способен это сделать.
— Нет, перед царем.
— У него еще будет время заняться тобой. Сейчас императора интересует король Франции. Самое лучшее — не думать об этом. Тебе здесь хорошо, вот и оставайся тут. — Маркиза понравилась Огоцкому, и он явно охладел к племяннику. Стало быть, Мурзакину грозила опала самого властелина, разве что маркиза… Но это было только предположение, а князь уже так увлекся ею, что подобная гипотеза доставила ему удовольствие.
Он старался не думать об этом, примириться со своими несчастьями и завершить процесс обольщения, уже необратимый. Однако неудовольствие дяди, приближенного к царю, не оставило его равнодушным. Это означало загубленную карьеру, безотрадное, быть может, ужасное будущее. Если недовольство сменится ненавистью, это грозит разорением, ссылкой — и, кто знает, — Сибирью! Повод отыскать нетрудно.
Маркиза тотчас заметила, что ее поклонник весьма озабочен и мрачен. Вначале она пошутила, сказав, что он слишком надолго покинул ее в гостиной, и, не предполагая, как верно угадала, спросила, не оставил ли ее князь на добрую четверть часа одну для того, чтобы заняться гризеткой? Какой гризеткой?