Фреска судьбы
Шрифт:
— Я был бы вам чрезвычайно благодарен.
— Но у меня есть одно условие, которое может вас насторожить, — сказал Есенин.
— Условие? — Алеша покраснел. — Простите… Я слышал, что в Москве есть такие люди, но сам бы ни за что… То есть я ни в коем случае не хочу вас обидеть, но я…
Поэт пребывал в замешательстве. Потом вдруг запрокинул светловолосую голову и засмеялся.
— Вот дает! Вы что, приняли меня за педераста?
Алеша совсем стушевался.
— Я не хотел вас обидеть… — промямлил он, но поэт хлопнул
— Не беспокойтесь, на вашу драгоценную честь я покушаться не стану. А условие мое таково: вы выслушаете стихи, которые я вам буду читать, и если ни одно из них вас не впечатлит, открыто мне об этом скажете. Но только искренне, без вранья. Идет?
— Идет, — ответил Алеша, отказываясь верить своему счастью.
— Ну тогда пошли. А то я совсем озяб, пока с вами говорил.
Есенин жил в маленькой, холодной комнате с кроватью, стулом и маленьким столом. На полу лежал свернутый в рулон матрас.
— Располагайтесь. Это, конечно, не царские хоромы, но жить можно.
Он усадил Алешу на кровать, прямо перед столом. Потом взял со стола перевернутую железную миску — под ней лежало большое яблоко. Есенин протянул яблоко гостю.
— Вот, держите яблоко. Сейчас еще что-нибудь поищу.
— Пожалуйста, не трудитесь. Я не голоден.
— Чепуха! — Поэт прошел к полке, поискал что-то в картонном ящичке, вернулся к столу и бросил на столешницу белый сухарь: — Угощайтесь! На меня не смотрите, я наелся в кафе эклеров с чаем.
Пока Алеша грыз сухарь, макая его в кружку с водой, Есенин читал ему стихи. Стихи были задушевные, с хорошей рифмовкой, богатыми и неожиданными метафорами.
— Ну? — спросил поэт, закончив чтение. — Каково?
Алеша подумал и сказал:
— Мне нравится то, что вы уважительно относитесь к деревне. Только мне кажется, что вы слегка преувеличиваете. Деревня еще сто лет не исчезнет. И никакие железные кони ее не вытопчут. Главное, чтобы голода не было, а с остальным народ сам разберется. Сейчас много других проблем — более важных.
— Это каких же, к примеру? — прищурился поэт.
— Что станет с человеческой душой, — смущенно ответил Алеша. — Посмотрите, что вокруг творится. Люди убивают друг друга за просто так, по привычке. Это уже не Россия, а какой-то хаотично кружащийся адский мрак, засасывающий в себя людей.
— Но из этого мрака может родиться новое будущее — светлое, человечное, когда люди будут жить в братстве и любви!
— Из адского мрака не может выйти ничего светлого, — возразил Алеша.
— А вы слыхали когда-нибудь об очистительном огне?
— Слыхал. Но этот огонь не очищает, а выжигает людские души дотла. Как можно построить светлое будущее на крови и страданиях людей? Это все равно что построить кабак на кладбище, где лежат замученные дети.
Алеша передернул плечами, его снова начало знобить.
— Вы говорите спорные вещи, но как-то очень убедительно, — сказал, подумав секунду,
Алеша взял стакан. Они чокнулись и выпили. Есенин взял со стола яблоко и насильно вложил его Алеше в ладонь.
— Закусите, а то опьянеете.
Алеша поблагодарил и надкусил яблоко за зеленый бок. Оно было кислым, и у Алеши сразу свело скулы. Внезапно он почувствовал, как в голову ему мягко ударил хмель. Мир вокруг подернулся легкой пеленой. Под волосами выступил жаркий пот, а по спине пробежал озноб.
Есенин закурил папиросу, швырнул спичку в горшок с каким-то желтым цветком и спросил:
— Вам совсем негде жить?
— Я в Москве ненадолго, — ответил Алеша, чувствуя, как по телу пробежала волна тепла. — Мне нужно кое-что сделать.
— Что сделать?
— Я не могу вам сказать. Это приватное дело.
— Понимаю, — кивнул Есенин. Глаза у поэта были прищурены, папироса дымила в углу рта. — Налить вам еще?
— Нет. Не стоит.
— Бросьте, это же не самогонка! Ну давайте, подставляйте стакан, не ломайтесь. Я люблю поговорить с незнакомыми людьми, а мы ведь с вами толком не знакомы. Вы, видимо, религиозный человек? Вот, послушайте-ка.
Есенин поднял руку с распахнутой пятерней и, не вынимая дымящейся папиросы изо рта, проревел:
Радуйся, Сионе! Проливай свой свет! Новый в небосклоне Вызрел Назарет! Новый на кобыле Едет к миру Спас! Наша вера — в силе! Наша правда — в нас!— Как вам такое богохульство? Впечатляет, а! — сверкнул он голубыми глазами.
Алеша покачал головой:
— Не очень. Вера не может быть в силе. Иначе самые святые люди на земле — это насильники, разбойники да убийцы. И правда вовсе не в нас. Вернее, она в нас, но до нее еще нужно доискаться.
— Чего ж ее искать, коли она внутри?
— По дороге к ней зверь сидит. Чтобы до человека в себе добраться, нужно сначала этого зверя убить.
— А коли он вас, тогда что?
— Тогда все, конец, — ответил Алеша.
Есенин улыбнулся. Улыбка у него была светлая и добрая.
— Вы, Алеша, говорите как поэт, — сказал Есенин. — Что еще вас смущает в моих стихах?
— Меня смущает вызревший новый Спас. Я давно заметил: отчего-то большевики, отрицая в корне религию, видят в своем явлении миру второе пришествие Христа. Видимо, они считают, что это оправдывает их поступки.