Фрунзе
Шрифт:
Бойцов подкупало, что все дни битвы он был с ними на северном берегу Сиваша — без нормального сна и пищи, без крова. На ночь он останавливался в полуразрушенных помещениях, где не давала покоя беспрерывная суета штабной жизни. Раза три или четыре видели его спящим на деревенской лавке, под стрекотню телеграфных аппаратов, хлопанье дверей и громкие донесения связных. И только то отличало его от бойцов, что был он не в рваной обуви, и в шинели, не пробитой пулями, и в серой папахе, вывезенной еще из Туркестана. На любом биваке в голой степи он был своим среди своих, и его любили восторженно — за простоту и солдатскую обыденность.
Но он был командующим,
Доброе сердце определяло каждый его шаг. Когда он еще добирался из Харькова к Сивашу на перекладных — в поезде, пешком, в автомобиле, — не мог он скрыть горечи, вызванной у него чадно горящим зерном в пристанционных складах и невиданным ранее зрелищем конских трупов. «Вся степь, и особенно вблизи дороги, буквально была покрыта конскими трупами, — вспоминал он в статье «Памяти Перекопа и Чонгара». — Я помню, несколько раз принимался считать, — сколько трупов проедем мы в течение 2–3 минут, — и всякий раз получал цифры, начинавшиеся десятками. При виде этих кладбищ ближайших друзей нашего пахаря как-то особенно больно становилось на душе, и перед сознанием вставал вопрос: каково-то будет впоследствии и как будем справляться мы с фактами такой колоссальной убыли конского состава».
Его потряс вид войск: полураздетые и разутые, без укрытия от ветра и холода, без горячей пищи и питья. Полетели его телеграммы по всем тылам фронта: дрова, продовольствие, одежда, обувь; в Харьков и в Москву — любой ценой нужна срочная помощь фронту! И все, что могла дать республика, было прислано в считанные дни. Но и это была капля в море.
И там, где нельзя было помочь делом — вещами, довольствием, — обращал он к бойцам честное и душевное слово старого рабочего агитатора. Десятки раз слышали его командиры, комиссары, бойцы на митингах. Он нес им пламенные призывы партии, ее боевые лозунги, ее веру в неизбежное крушение южнорусской контрреволюции.
Ленину он писал часто, всегда откровенно. Получал от него советы. И в день, когда замышлялся первый переход через Сиваш, возле знаменитой высотки 9,3, где был штаб Василия Блюхера в Чаплинке, Фрунзе написал телеграмму Владимиру Ильичу в присутствии Ворошилова и Буденного. Втроем сидели они в нетопленвой хате: Ворошилов — в черной бурке, Буденный — в синей венгерке с меховой оторочкой, Михаил Васильевич — в серой солдатской шинели. Момент был торжественный, и телеграмма, написанная в один присест, отразила взволнованность ее авторов:
«Сегодня, в день годовщины рабоче-крестьянской революции, от имени армий Южного фронта, изготовившихся к последнему удару на логовище смертельно раненного зверя, от имени славных орлов Первой Конной армии — привет! Железная пехота, лихая конница, непобедимая артиллерия, зоркая стремительная авиация дружными
— Не телеграмма — присяга! — задумался Буденный. — Подписать — жизнь отдать!
— Самый подходящий день для присяги, — улыбнулся Фрунзе. — Новому миру три года!
— А старому — последний вздох, товарищи! — подхватил Ворошилов.
И три подписи легли под клятвенной телеграммой Владимиру Ильичу.
Был Фрунзе добр, правдив. Но и суров. Не по капризу, а только в интересах революции.
После этой телеграммы в Кремль был у него серьезный разговор с Блюхером. Василий Константинович даже опешил: не слыхал он раньше такого металла в голосе командующего.
Сам Михаил Васильевич рассказал об этом эпизоде глухо, мало: «7 и 8 ноября мы провели в расположении 6-й армии, 8, около 4-х часов дня, захватив с собой командующего 6-й армией, мы приехали в штаб 51-й дивизии, на которую была возложена задача штурма в лоб Перекопского вала. Штаб стоял в селе Чаплинке. Настроение в штабе и у начдива было приподнятое и в то же время несколько нервное. Всеми сознавалась абсолютная необходимость попытки штурма и в то же время давался ясный отчет в том, что такая попытка будет стоить немалых жертв. В связи с этим у командования дивизии чувствовалось некоторое колебание в отношении выполнимости приказа о ночном штурме в предстоящую ночь. В присутствии командарма мною было непосредственно, в самой категорической форме, приказано начдиву штурм произвести».
Они остались после этой сцены наедине: Фрунзе и Блюхер.
— Вы же не сомневаетесь в боевой готовности моей дивизии, товарищ командующий?
— Нисколько не сомневаюсь!
— Но мне жалко людей, Михаил Васильевич: они лягут костьми, но не возьмут вала без мощной артиллерийской поддержки. Часов бы шесть поиграть артиллеристам из всех калибров!
— Меня потрясает не менее вас каждая неоправданная смерть бойца. Но сегодня мы ставим на Врангеле крест, вы понимаете, крест! Спасение революции — высшее благо. Гибель одних — жизнь и счастье других. Точнее: всех — и армии и страны! — Фрунзе быстро зашагал по хате, глубоко засунув руки в карманы брюк.
Сиротинский запомнил его в этот день: «с бледным лицом, глубоко, как у тяжело больного, запавшими глазами».
— Вот об артиллерии вы напомнили кстати: я сейчас же дополнительно дам вам десять стволов. Однако огонь будем вести три часа: пока переправятся те, кто сегодня идет через Сиваш. Их штурм согласован с вашим… Я в вас не сомневаюсь, Василий Константинович! — сказал он мягко. — А выход один: увижу вас или на валу, или не увижу вовсе…
Очень волновала Фрунзе переправа через Сиваш. Еще накануне, 7 ноября, пробыл он долгий вечер в Строгановке, в штабе 15-й Инзенской дивизии. Был митинг: душевный, громкий. Потом на совещание пригласили местного старожила Ивана Оленчука, давно промышлявшего добычей соли в заливе. Михаил Васильевич спросил его:
— Беретесь, Иван Иванович, провести наши войска по Сивашу? Не собьетесь? Ведь идут лучшие люди.
— Совесть не позволит сбиться, товарищ командующий. Как потом детям да внукам в глаза глядеть буду? Нет, не собьюсь, выведу куда надо.
— Кто еще пойдет проводником?
— Да вот Ткаченко, пастух здешний, он не хуже моего дорогу знает. И еще есть человек двадцать. Так-то оно сподручнее: Ткаченко со мною в голове, а иные — по бокам, рядом с вешками, — мы их вчерась поставили. И скажи, туман подфартил: беляки про эти вешки и не пронюхали.