Фундаментальные вещи
Шрифт:
Я все думал о встрече с Антонеллой, о нашем с ней разговоре на скамейке в привокзальном парке. Мне казалось, у нее такая же манера речи, как у сестры. Но это были ее собственные выражения. Они очень меня забавляли и способствовали тому, что я влюбился в Иду. Теперь я убедился, что Ида наверняка заимствовала их у Антонеллы. Пусть тебе это покажется диковатым, но я попробовал представить себе рождение близняшек. Я видел, как из влагалища их матери сначала выходит Антонелла, а затем Ида, словно не вполне удачная копия сестры. Или нет, говорил я себе, первой родилась Ида, после этого ее мать повторила попытку, чтобы добиться лучшего результата, и тогда появилась Антонелла — идеально подходящая мне женщина, мой враг.
И потом, Ида скрывала от меня существование сестры-близняшки.
Ты представляешь, каково это — расти, зная, что тебя постоянно с кем-то сравнивают? Никто вслух не говорит, но все думают: "Глянь-ка, похожи как две капли воды, но эта посмазливее". — "И посимпатичнее!" Их, небось, и одевали одинаково, как обычно одевают близнецов в детстве. В этом случае разные черты лица еще заметнее. И разница в поведении тоже: "У той больше грации!"
Все сходилось. Хотя между близнецами существует сильная связь и магнетическая близость, будто это одна душа, расщепленная на два тела, Ида оборвала эту связь. Совершив над собой насилие, она уехала учиться в другой город. Для многих вполне обычная вещь, но для сестры-близнеца это очень тяжело. Я должен был бы испытывать трогательные чувства к моей бедной и обожаемой Иде. Вместо этого я мгновенно ее разлюбил.
Я помню то лето. Мы с Идой нашли работу в гостинице, в двух шагах от платного пляжа. Мы собирались провести там весь сезон, с июня по сентябрь. Ночью по очереди дежурить на регистрации, утром убирать номера, в течение дня стоять за стойкой бара и кафе-мороженого, затем падать от усталости, забываться коротким сном и опять начинать все сначала. Нам дадут маленький номер на двоих. Мы чувствовали себя героями, оттого что проведем так лето. Мы всем покажем, что можем ни от кого не зависеть. Мы сами заработаем себе на жизнь, без посторонней помощи. Конечно, будет нелегко, а в сентябре, в конце сезона, придется подыскивать что-то еще. Но мы не теряли веры. Нас было двое. Мы были вместе. Мы придавали друг другу сил. За три дня до начала работы я бросил Иду и вернулся к своим.
36
Ты выздоровел! На какое-то время я избавил тебя от своих записок. Ты боролся всеми доступными тебе способами: потом, жаром, рвотой. Я подумал, что будет нечестно подробно описывать твою слабость. Тебе не доставило бы удовольствия читать об этом твоем состоянии (тем более, что его уже запечатлела твоя мама с помощью видео - и фотоархива). В конце концов, ты показал себя доблестным воином.
У нас с Сильваной возник спор. Она считала, что тебя нужно подержать дома еще денек до полного выздоровления. Я — что немного свежего воздуха пойдет тебе только на пользу после стольких дней в закрытом помещении. Отработав весь день, я горел желанием прогуляться с тобой. Когда мы вышли, только-только кончился дождь. Солнце уже село, улицы подернулись блестящей пленкой. Фонари, автомобильные фары и освещенные прямоугольники витрин растекались на влажном покрытии.
Через несколько минут, оказавшись на берегу, я заметил корабль. Его огни сверкали на горизонте. Тогда я подумал, а не затянул ли дождь блестящей пленкой и море? Море матовое, но иногда во время дождя на поверхности волн расстилается тончайшее зеркало.
Потом (впервые вместе с тобой) я зашел на волнолом. Волноломы напоминают мостики, стоящие перпендикулярно к берегу. Они устремляются от берега в море (их так много, что при взгляде на берег с самолета они напоминают гребенку). На каждом волноломе проложена бетонная дорожка метров пятьдесят длиной и пару метров шириной. Мостик подпирают обломки скал, крупные камни и валуны, наваленные как попало, хотя местами они аккуратно уложены и подогнаны друг к другу. Наглядно описал? Теперь ты представляешь себе этот бетонный мостик, перекинутый по волнам на полсотни метров?
Я шел,
37
Где-то на свете обязательно есть чуть более подходящий тебе человек, очень похожий на того, с которым ты действительно знаком. От этой мысли можно сойти с ума, если ее долго вынашивать. Она ставит под вопрос всю твою жизнь. Ты остервенело восстаешь против своей судьбы, против цепочки обстоятельств, определивших ту жизнь, которой ты живешь. Твой идеал существует, но он вечно недостижим. Если он и явится к тебе, то лишь затем, чтобы высмеять твое положение. И сделает это не нарочно. Ты сам признаешь в нем собственный крах. Лучше вообще с ним не встречаться. Лучше вообще ни с кем не встречаться.
Где-то складывается другая ситуация, чуть более благоприятная, чем эта, идеальная для тебя ситуация. Где-то есть подходящий для тебя мир, только ты никогда его не найдешь, а если и найдешь, будет слишком поздно.
Так я говорил себе после всего, что со мной случилось. Расставшись с Идой, я с головой ушел в учебу. Я ни с кем не общался, кроме тех, от кого зависели мои экзамены.
(Твоя мама кормит тебя грудью. Ты сосешь ее беззубыми деснами. Она становится твоей едой. Ты сосешь маму и растешь. Ты превращаешь маму в себя. Я тоже хотел бы пройти через такое переливание. Выделиться из самого себя, секретироваться и вскормить, вырастить кого-то еще, дав ему все лучшее, что у меня есть.)
А вот что мне до сих пор неприятно, так это то, что моя мать была довольна тем, как все получилось. Тем, что я в одночасье
от всего отрекся. Я ни о чем ей не рассказывал, но было прекрасно видно, что мне плохо. Я целое лето не выходил из дома.
— А что же Ида? Исчезла? — спросила мать.
— Да так, — сделал я неопределенный жест. Я ничего к этому не добавил и ни в чем не оправдывался.
Мать и не настаивала.
Вопрос был закрыт.
Мать предпочитала иметь в доме слабака, который, как выяснилось, не сумел дать бой жизни. Лишь бы удержать меня при себе на какое-то время, увидеть, как я вступлю на жизненный путь, отучусь в университете, получу диплом. Ради этого она поступилась уважением ко мне. Домашние — это те, кто любит тебя невзирая ни на что. Их любовь отличается от любви других людей именно тем, что она ни на чем не основана и не нуждается в обосновании. Только мне ни к чему любовь, которая не ставит условий. В тот раз моя мать доказала мне, что она — моя мать — человек, который, может, и презирает меня за мое поведение, но при этом продолжает любить. Если и я так поступлю, надавай мне по морде.
38
Я смотрю, как вы понимаете друг друга, ты и твоя мама. Идеальный механизм. Особенно сейчас, когда ты перенес осложнение после гриппа. Я — корова, дающая черное молоко. Я пишу слова, темные знаки на светящемся экране. Распечатываю несколько страниц, чтобы увидеть, как они выглядят на бумаге. Меняю шрифт, играю со шрифтами, рву страницы, выхожу, делаю заметки ручкой в тетрадочке, пока я на улице, пока толкаю коляску, внутри которой ты, пока выгуливаю тебя по берегу моря. Просто я боюсь забыть, о чем собирался тебе написать. Иногда бывает слишком холодно, чтобы писать ручкой. Тогда я вынимаю из перчатки большой палец и посылаю самому себе эсэмэски.
Потом прихожу домой и молочу по клавишам, зачерняя экран компьютера буква за буквой. Строчка за строчкой я гашу электронное небо рабочего стола. Я закрываю ставню, опровергая этот электронный свет. Снова задаю печать. Сосок брызжет чернилами, опрыскивает капельками лист бумаги, словно опуская на него занавес. Придет время, и ты будешь сосать молоко твоего отца.
Я снова представляю, что ты меня читаешь. Выдумываю место, в котором ты мог бы прочесть эти слова. Вот бы ты брал их с собой и читал на ходу летним утром. Вот бы они были пронизаны светом.