Фурцева
Шрифт:
— Что вы там натворили? Почему убиваете героиню?
— Екатерина Алексеевна, — пытался объяснить Расул Гамзатов, — она по сюжету пострадала от рук своего коварного жениха — весь смысл в этом.
— Нет, надо сохранить ей жизнь, — настаивала Фурцева. Композитор и поэт вышли из кабинета министра культуры.
В коридоре Гамзатов твердо сказал:
— Знаешь, что, Мурад, будем держаться до конца! Тем не менее балет подвергся переработке.
— Конечно, — объяснял Кажлаев, — радость была бы сохранить ей жизнь, но тогда потерялся бы смысл этой черной линии, черного этого как бы адата, который веял над Дагестаном. Асият погибала и в новой редакции, но обстановка немного поменялась: больше была показана молодежь.
Седьмого октября 1965 года Фурцеву пригласили
— Когда сковывается инициатива, проявляется чрезмерное администрирование, — говорила Фурцева, — человек не может создавать произведения искусства, если он морально не спокоен. Надо больше доверять. Но, естественно, искусством надо руководить, надо поддерживать все хорошее, гражданственность, партийность, но тонко, гибко, умело, не позволяя субъективных выводов, которые часто бывают. Что значит давать больше свободы? Надо позволять отбирать пьесы нашим театральным деятелям и тем органам, которые руководят. Могут быть споры. С чем-то руководящие органы и театральные деятели могут быть не согласны. Но никогда не нужно в этом случае запрещать. Потому что запрет — это форма довольно простая, для этого не нужно способностей, а для того, чтобы доказать, убедить режиссера, нужны способности и знания…
Министр культуры уже выработала для себя практическую позицию — как управлять творческими людьми, не ущемляя их самолюбия.
— Свобода свободой, право ставить у режиссера есть, — продолжала Фурцева. — Но надо иметь в виду, что не каждый режиссер способен хорошую пьесу поднять, а часто бывает наоборот: хороший настоящий художник из менее значительной пьесы делает большое произведение… Главная наша беда состоит в том, что мы не очень гибко осуществляем все это руководство. Работает режиссер, целый коллектив. Ставится спектакль. После того как были затрачены и труд колоссальный, и средства материальные, идет уже генеральная репетиция, и тут мы начинаем мешать, критиковать, не принимать, откладывать выпуск пьесы. Это неправильно… Могут быть и должны быть вмешательства, может быть оказана совместная помощь постановке. Но не после того, как пьеса проходит генеральную репетицию и премьеру. Это вызывает обиду и возмущение…
Фурцева обещала привлечь к руководству культурой новых людей, более образованных и деликатных:
— Я думаю, что все товарищи разделят мою точку зрения: сейчас нужно по-новому вмешиваться в деятельность театра, умно, тонко, не обижая художника, подсказывая и помогая. Но не делать это тогда, когда работа почти закончена. А то сидят два человека и делают не очень тонкие выводы… Это зависит от людей, которые руководят искусством. Сейчас все делается для того, чтобы привлекать к руководству в ведомствах, начиная с союзного и республиканских министерств, людей, которые имеют специальное образование — искусствоведческое, литературное, чтобы более профессионально разбирались в этом вопросе. В этом смысле есть упрек московскому управлению культуры, но, наверное, любому в этом управлении работать нелегко. Я бы считала долгом сказать: в Москве самое трудное — руководство театральными и другими коллективами. Кроме управления есть еще два министерства, у каждого свое мнение. Иногда российское министерство говорит: хорошая пьеса, а наши товарищи говорят — нет, начинаются споры. Поэтому московскому управлению трудно работать, часто много вмешательства, инстанций много…
Тут Екатерина Алексеевна была совершенно права. Говорят, однажды писателя Виктора Шкловского, отличавшегося острым и парадоксальным умом, спросили, почему у нас нет хорошей сатиры. Виктор Борисович мгновенно ответил: невозможно рассмешить столько инстанций…
— Товарищи, — призывала Фурцева, — давайте возможность художникам более самостоятельно работать. Но осуществлять руководство, вмешиваться, — товарищи, что поделаешь, — надо более умело и с большей любовью… Простая аналогия. В производстве, где миллионами выпускается продукция, все проверено,
Екатерина Алексеевна была человеком слова. Старалась исполнять обещания. Вот как она отозвалась о поэте Евтушенко, который был тогда излюбленной мишенью ревнителей генеральной линии.
— Я знаю Евтушенко. Он очень талантливый человек. Он создал много интересных и полезных, особенно для молодежи, произведений. Его молодежь любит. Ему создано большое общественное положение в стране. Я думаю, что он переоценивает отношение к себе и часто этим бравирует… Иногда — как занесет его, и пошел! Это и хорошо, что он выплескивает свою энергию, но надо думать — на пользу это идет или во вред. Я думаю, наша задача — поговорить с ним. Часто мы травмируем людей. Вот, например, я сегодня сказала, а завтра ему могут передать в многократно увеличенном виде. Я лично хочу с ним увидеться, попросить написать пьесу К сожалению, наша беда: мы редко встречаемся с людьми. Заочное осуждение — это плохая вещь. Надо встретиться и поговорить. Евгений Евтушенко рассказывал:
— Когда родилась песня «Хотят ли русские войны» и мы ее записали с Марком Бернесом, политическое управление армии выступило против. Сказали, что песня будет деморализовывать наших советских воинов, а нам нужно воспитывать боеготовность. Когда Бернес начал ее петь, у него возникли неприятности. Тогда я пошел к Фурцевой, поставил на стол магнитофон с записью песни и попросил послушать. На глазах у Екатерины Алексеевны выступили слезы. Несмотря на то, что Фурцева была в опале, она позвонила председателю радиокомитета. Сказала, что просит передавать песню под ее ответственность. «Может, дать письменное указание?» Фурцева подписала бумагу, и на следующий день песня уже звучала по радио…
Отношение к Евгению Александровичу Евтушенко было сложным. Многих чиновников он просто выводил из себя. Начальники поумнее понимали, что с ним можно ладить, свидетельствует Альберт Андреевич Беляев, в ту пору заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС.
— Евтушенко, — внушал своим сотрудникам секретарь ЦК по идеологии Петр Демичев, — демократ по убеждениям, интеллигент с острым политическим чутьем, потому он так остро реагирует на кажущиеся ему несправедливыми действия властей. Геополитическая необходимость иногда вынуждает власти идти на самые непопулярные меры. Я думаю, позже он это поймет и сам. Но при всех издержках его творчество работает на пользу дела социализма. Это главное. И надо спокойно, без лишнего ума сдерживать эмоции некоторых ретивых ортодоксов, готовых затоптать ногами поэта в грязь. Этого допускать не следует…
Министр Фурцева обладала немалой властью. Но каждое решение таило в себе угрозу для карьеры.
Первого июля 1960 года Илья Григорьевич Эренбург обратился к Фурцевой с просьбой предоставить хранящиеся в советских музеях работы художника Пабло Пикассо для выставки в Лондоне:
«Я думаю, что предоставление работ Пикассо для Лондонской выставки найдет благоприятный отклик среди английской интеллигенции и поэтому является целесообразным. Я счел возможным побеспокоить Вас, поскольку непосредственное обращение к Вам — единственный способ быстрейшего решения вопроса».
С одной стороны, ее просили взять на себя ответственность и разрешить то, что остальным чиновникам казалось опасным. С другой — контролирующие инстанции, видя отклонение от генеральной линии, били тревогу. 20 июня 1964 года руководители подотдела культуры ЦК Дмитрий Поликарпов и Василий Кухарский докладывали секретарю ЦК Леониду Ильичеву:
«15 июня с. г. по указанию министра культуры СССР т. Фурцевой Е. А. в Центральном выставочном зале московского Манежа была открыта выставка работ художника И. Глазунова. Открытие не было согласовано с МГК КПСС и состоялось в противовес мнению творческих организаций художников.