Фурцева
Шрифт:
— Я разделяю ваше беспокойство. Даже если попытка воплощения балетной „Анны Карениной“ будет не очень удачной, министерству следовало бы поддержать вас за смелость. Надо довести дело до конца. Я распоряжусь».
В данном случае Петр Нилович исполнил обещанное. После снятия Хрущева быстро менялась идеологическая атмосфера.
На XXIII съезде партии Брежнев произнес пугающую фразу:
— Ремесленники от искусства избирают своей специальностью очернение нашего строя, клевету на наш советский народ.
После XXIII съезда секретарь ЦК Демичев на совещании в узком кругу объяснил:
— Вместе
Вместе со Сталиным, говорил Демичев, выбросили из истории всех и вся, словно не было героической борьбы народа за социализм, породили тем самым нигилизм и неверие. У Сталина много заслуг, его нельзя отделять от партии и социализма…
«И опять пошли в ход обвинения в безыдейности, аполитичности, в отрыве от жизни народа, — вспоминает бывший заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС Альберт Беляев. — Гайки закручивались жестко… Это означало только одно: в стране наступает реабилитация Сталина и о годах его правления отныне не будет позволено говорить критически, а тем более осуждающе».
Поначалу Фурцева занималась еще и кино. С 1953 по 1963 год кинематографом ведало Министерство культуры. К кино относились утилитарно. Один из ее предшественников на посту министра, Георгий Александров, объяснял коллегам:
— Товарищ Маленков прямо сказал, что мы вытесняем и будем вытеснять водку из быта. Мы будем внедрять кино.
Екатерина Алексеевна Фурцева как первый секретарь горкома очень серьезно помогла в строительстве киностудии «Мосфильм», превратила объект в ударную стройку, которая началась в 1954 году, когда она стала хозяйкой города.
Одним из первых опытов Фурцевой в руководстве кинематографией стала история с фильмом «Чистое небо» знаменитого кинорежиссера Григория Наумовича Чухрая. Фильм вышел на экраны в 1961 году и стал явлением в отечественном кинематографе… Но путь на экран был долгим и трудным. Сразу после окончания съемок, когда работа над лентой еще шла полным ходом, режиссера вызвал директор студии и приказал показать материал. На следующее утро приехала делегация из Министерства культуры во главе с Фурцевой. Чухраю, как он вспоминал, стало не по себе.
— Здравствуйте, — сказала Екатерина Алексеевна, протягивая руку. — Пришли смотреть вашу картину.
— Это не картина, а первая подборка материала, — возразил режиссер. — Я не могу показать вам ее в таком виде.
— Но я уже пришла.
— Меня не предупредили, что картину будет смотреть министр. Я считал, что предстоит рабочий просмотр материала, — настаивал Чухрай.
Екатерина Алексеевна улыбнулась:
— Что же, вы меня не пустите в зал?
— Не пущу, Екатерина Алексеевна, — решительно сказал режиссер. — Картина еще не смонтирована. Фильм получается сложный. Надо расставить все политические акценты, а потом показывать вам.
Екатерина Алексеевна помрачнела.
— Хорошо, — сказала она ледяным тоном. — Пойдемте со мной.
Она
— Читайте!
«Письмо было от женщины, — вспоминал Чухрай, — работника съемочной группы. Я хорошо относился к этой женщине, да и она всегда была приветлива и любезна. В письме она писала, что считает своим долгом предупредить Фурцеву о том, что я готовлю фильм, „который будет плевком в лицо нашей партии“.
— Как я должна поступить в таком случае? — спросила Екатерина Алексеевна.
Григорий Наумович пожал плечами:
— Смотрите…»
«Письмо это, — рассказывал Чухрай, — вызвало во мне не удивление, не возмущение, а только досаду. Мы вошли в зал, в котором уже сидели редакторы, студийная дирекция и помощники Фурцевой. Ждали только ее.
— Вы хотите что-то сказать перед просмотром? — спросила Фурцева, усаживаясь на свое место.
— Нет.
— Тогда начинайте.
Просмотр шел в абсолютной тишине. На экране появлялись и исчезали куски не отобранного и не смонтированного материала, реплики были записаны начерно, иногда они пропадали совсем за шумом лихтвагена, работающего во время съемок. Меня все это нисколько не волновало. Мной овладело полное безразличие, которое все росло по мере просмотра и превращалось в глухую боль.
Показ кончился. Все молчали. Ожидали, что скажет Фурцева. Но и она молчала, глядя куда-то в пол. Пауза затянулась.
— Да-а-а! — промолвила наконец Фурцева.
И только тогда в зале наступило какое-то движение. Присутствующие позволили себе изменить положение, даже показать жестами, что они думают, что это вопрос не такой уж простой.
— Но ведь все это правда! — Фурцева обвела взглядом присутствующих.
Все вдруг оживились и очень охотно стали соглашаться с тем, что это абсолютная правда. Так ведь было! Да что так — было значительно хуже. Было ужасно! Некоторые готовы были даже привести примеры. Но их перебила Фурцева:
— И девушка хорошо играет…» Екатерина Алексеевна поднялась.
— Проводите меня, — сказала она Чухраю.
Когда вошли в лифт, Екатерина Алексеевна быстро нажала кнопку, двери закрылись, и все, кто шел с ними, остались на лестничной площадке.
— Заканчивайте фильм, — сказала Екатерина Алексеевна. — Мне говорили, что у вас небольшой перерасход, — денег добавим. А там что скажет народ.
Чухрай понял, что она имеет в виду, и кивнул.
— Только один вам совет, — продолжала Фурцева. — Надо сделать так, чтобы ошибки прошлого не накладывались на наше время. Это было бы несправедливо.
Режиссер сказал, что подумает, как это сделать. И придумал ночную сцену, в которой герои узнают о смерти Сталина…
Когда закончили фильм, Григория Наумовича Чухрая вызвали в Министерство культуры. Директор студии обреченно сказал:
— Все, доигрались. Придется мне отвечать за твои штучки!
Но когда секретарь Фурцевой им улыбнулась, Чухрай понял, что все в порядке — иначе бы она нос воротила. Вышла Фурцева:
— Спасибо, товарищи. ЦК посмотрел картину и одобрил ее. Никита Сергеевич спрашивал, не надо ли чего.