G.O.G.R.
Шрифт:
– Ага! – этот победный вопль испустил Недобежкин, заметив, как из-за поворота коридора нарисовался врач Иван Давыдович, а за спиною врача – два богатырских санитара, которые тащили под локотки бледную тень некогда бравого лейтенанта Самохвалова. Да, за то время, пока он пребывал в психушке, Самохвалов стал почти неузнаваем. Дело было в том, что он винил в гибели своей группы лишь одного себя, заполучил глубочайшую депрессию, суицидальный синдром и лечение какой-то химической дрянью, от которой мозги превращаются в манную кашу. Самохвалов плёлся медленно, как высыхающий моллюск и пялился
Недобежкин же не сомневался ни в чём. Милицейский начальник подпихнул спятившего командира группы захвата ближе к двум найдёнышам и тут же потребовал от него вразумительного и чёткого ответа на твёрдый вопрос:
– Это кто? – сперва указующий перст Недобежкина упёрся в отрешённого Крючковца, а потом – в апатичного Хлестко.
Самохвалов выплюнул некий звук, похожий на «агу!», а потом – совершил чудо.
– Стёпка… – выдавил он из себя имя Степана Хлестко и показал его своим дрожащим исхудавшим пальцем. – Стёпка-а…
– Узнал! – возликовал Недобежкин и даже запрыгал по кафелю пола. – Видите? – надвинулся он на врача Ивана Давыдовича, который давно понял, что на день сегодняшний покоя ему не будет. – Они начинают находиться! Находиться… находиться…
Внезапно эйфория милицейского начальника обернулась тяжкой задумчивостью. Он покинул врача и приблизился к Серёгину.
– Серёгин, – почти прошептал Недобежкин Петру Ивановичу в самое ухо. – Ты видел всех их мёртвыми?? – в этом шёпоте собрался страх пред мистическим и непознанным.
– Видел, – таким же устрашённым шёпотом согласился Пётр Иванович который да, действительно, видел бойцов Самохвалова убитыми. И Хлестко с Крючковцом тоже собственными глазами видел там же, среди убитых.
– Здесь что-то очень и очень не так, – заключил Недобежкин не переставая шептать. – И ещё – нутром чую: следы ведут в проклятые Лягуши. Завтра с Сидоровым вы как штыки – в Лягуши. Во-первых, родственники Зайцева. А во-вторых – попытайтесь всё же, узнать кое-что про этих «чертей». Я тут подумал, что вы вполне могли бы напереть на Семиручку и выжать из него правду. Если будет артачиться – не жалейте, забейте в «слоник». Противогаз выделю. У меня новый где-то был, без дырок. Попускает в «слонике» слюни – мигом забазарит. Я сейчас Ежонкова выцарапаю – пускай займётся голубцами, – это он имел в виду вновь обретённых Хлестко и Крючковца.
Недобежкин принялся звонить по мобильнику Ежонкову. Кажется, Ежонков не спешил выходить на связь, потому что милицейский начальник то и дело взрыкивал:
– Ну, где его там носит, урода комнатного??
Врач Иван Давыдович пытался добиться для себя ответа на вопрос о том, можно ли убирать Самохвалова назад в палату. Однако Недобежкин почему-то решил, что бедняга должен торчать рядом с забацанными найдёнышами до тех пор, пока не пожалует Ежонков, и отказал врачу в разрешении водворить бывшего командира группы захвата в его теперешнюю тихую обитель. Самохвалов сидел на кушетке чуть поодаль от исхудавшего Хлестко
Пётр Иванович знал, что допрашивать Семиручку без «петушиного слова» и Ежонкова бесполезно. У председателя Верхнелягушинского сельсовета тяжёлая форма «звериной порчи». И – хоть забивай его в «слоник», хоть приглашай из небытия самого Мюллера пытать его – Семиручко будет блеять до тех пор, пока с него не снимут «проклятие». Когда Серёгин сказал об этом Недобежкину – начальник скосил на него «лиловый глаз» и выплюнул:
– Дрыхнет, свинокрыл… – это он имел в виду Ежонкова. – Ну, ничего – выцарапаю, и как миленький начнёт пахать. Отряжу его завтра с вами – пускай кодирует этого студня…
Пётр Иванович наблюдал за Самохваловым. У него не было «порчи» – только депрессия – хотя вёл он себя почти так же, как Хлестко с Крючковцом – апатичный, заторможенный, отупевший. Он всё шептал слово «Стёпка», а вот имени Крючковца не произнёс вообще, ни разу. Серёгин даже показал пальцем на Крючковца спросил у Самохвалова, как его зовут. Но Самохвалов проявил действительно что тупость.
– Стёпка, – пробормотал он, хотя Крючковца звали Вадим.
Серёгин пожал плечами и обратился к Ивану Давыдовичу:
– Скажите, Самохвалов когда-нибудь разговаривает, когда в палате сидит?
– Молчит, как рыба… – всхлипнул Иван Давыдович, которому уже давным-давно хотелось в отпуск, чтобы поехать на море и не видеть ни Наполеонов, ни лунатиков, ни ретроградов, ни «порченых». – Сидит и только в окно смотрит. Не ест даже. Депрессия.
– Ясно… – буркнул Серёгин.
– «Стёпка» – это его первое слово за месяц, – продолжал врач, представляя себя лежащим на пляже. – Я вообще, удивился, что он заговорил. Это серьёзный сдвиг в его состоянии.
– Стёпка-а… – не переставая, твердил Самохвалов и дёргал за рукав почему-то Недобежкина.
Недобежкин отбросил его руку от себя, отошёл в сторонку и недовольно пробурчал:
– Странный какой-то сдвиг… На «звериную порчу» похоже… Как только бездельник-Ежонков приползёт – заставлю его вспушить этого Самохвалова, будь он неладен…
Состояние Самохвалова психиатр Ежонков оценил так:
– Депрессия! – и пушить его пока не стал, потому что перед ним сидели «ожившие» Хлестко и Крючковец.
Вообще, Ежонков, после того, как Недобежкин дозвонился ему, сказал, что будет «через секундочку», а сам – ползал неизвестно где два с половиной часа. Увидав «воскресших», он, верящий в небывалую мощь «образцов» с «Наташеньки», ничуть не удивился воскрешению, а выдал теорию, что оба «могут оказаться мутантами».
– Работай, мутант! – рыкнул Недобежкин, видя в воображении меркнущий образ пивка и таранки. Может быть, сегодня ещё удастся вернуться к ним? Скорее всего, нет…
Первым Ежонков выбрал Крючковца. Он отсадил его от Хлестко и Самохвалова на другую кушетку, раскачал перед его заострившимся тощим носиком свой маятник и сразу же громко выкрикнул: