Габи

Беллас Светлана Владимировна

Его ранняя женитьба в 20 лет, что пробудила в нем мужское начало, была лишь прелюдией к той страсти, что так жжет его. Как-то, даже глупо вспоминать, а тем более бравировать тем, что в свою брачную ночь он имел Адель несколько, если не сказать, рекордное количество половых актов. И больно констатировать тот факт, что его Адель была просто измотана постоянными беременностями, за восемь лет у нее их было, как пальцев на руке. Она просто ненавидела себя в тот период, само слово «любовь», теперь в ней вызывало тошноту. Виктор, щадя жену, в последний год, уже не прикасался к ней, как к женщине. Ее отвращение передавалось и ему. Глядя со стороны на Адель, «домовитую клушу», ему, уже ничего не хотелось от нее, если только покинуть их дом на некоторое время, чтобы соскучившись, по возвращении найти общую тему для разговора.

С Габи все было по-другому. Она отдавалась ему беспрепятственно, в той голой откровенности. И он искоса рассматривал ее, вожделея ее своей неистовой плотью, поглощая ее своим мужским любопытством с головы до ног. Эта волна любви его созидала, как мужчину, которому ее подарили небеса в исцеление души. Его сердце сладко ныло в истоме. Пыл, которым он был обожжен в начале их отношений, лишь подогревал его, словно в нем, где-то

в глубине, варилось колдовское зелье от всех – всех болезней на свете. Габи предстала колдуньей, которая лечила, как от проклятий, так и от нелюбви. Она была его учительницей в их взаимоотношениях, в том ярко выраженном диком сексе. До этого он явно не изведал любви, да и страсти, как таковой. То, что было раннее, скорее нечто похоти. Так и сейчас, она, его, крошка Габи, спала с ним рядом на их большой кровати. Вымученная кормлением сына, она лежала в расстегнутом лифе, пропитанным насквозь молоком. Запах грудного молока манил взять в очередной раз это милое дитя. Гюго с нежностью поцеловал щеку, приподняв спящую Габи сильными объятьями, начал целовать. Эти поцелуи были холодные, спросонья Габи отвечала на них, вероятно думая, что это происходит во сне. Он ее брал, как мимолетное видение, боясь, что оно сейчас вот-вот упорхнет из его рук. Она металась, как мотылек, которого жжет пламя горячей свечи, где-то в подсознании ею отмечалось, что это все, ж сон, поэтому абсолютно не пугало. На ее губах блуждало тенью – наивное, чистое, подобия улыбки ангела. Это привело Гюго в очередной экстаз. Взяв Габи несколько раз, он аккуратно положил ее голову на подушку, помассировав себе руки, что затекли от перенапряжения, лег с ней рядом, принимая ее сон с полным удовлетворением. Еще один стакан – любви был выпит им до дна. Запечатлев умиротворенность сна Габи и малыша, он отвернулся и резко заснул. За окном грезился рассвет.

Новый день вносил покой, что делал его спокойным и правильным. Казалось, что ничто не может омрачить их жизнь, день сплачивал воедино маленькую семью.

Утром спросонья, как и всегда, Габи бежала на кухню, где уже хозяйничал Виктор. Он варил кофе, и запах от него просто обволакивал каждый свободный сантиметр воздушного пространства в их жилище. Малыш этого явно еще не понимал, он спал как обычно поутру крепким сном.

Габи подошла к Гюго со спины, крадучись, как кошка. Он, стоя к ней спиной, довольно уверенно нарезал французскую булку, щедро намазывал на каждый кусок обильный слой варенья. Она, обняв его за шею, обдав теплом тела, приятно удивила утренней лаской, от неожиданности, он выронил нож, повернувшись, увидел перед собой Габи, растрепанную, в мокром лифе, ее глаза сияли. Она смотрела на него, словно видела впервые, в глазах читалось, что ей хочется вот сейчас его очаровать. Сняв пальцем с булки, слой варенья, она поднесла его сначала к своим губам, потом к его, это дало импульс к вновь рожденному желанию, обладать этой самоуверенной девочкой – женщиной. Он взял ее на руки, она, как лиана обвила его сильное тело. Гюго наотмашь рывками сбрасывал с нее одежду на пол, сделав шаг вперед к столу, машинально сбросил все стоящее на нем, положил на него Габи, поедающую его взглядом, брал ее неистово, крича, стоная, как раненный в сердце зверь. Его крик разбудил малыша, тот из глубины соседней комнаты испуганно плакал. Габи лежала в коконе из своих волос, Гюго, как в джунглях находил пахнущие молоком груди, высасывал молоко, ревниво боясь, что оно достанется его сыну. В очередной раз малыш заплакал, и это привело Габи в чувства. Она, приподнявшись на локтях, отрывая от груди Гюго, как разбалованное дитя, со злостью посмотрела, так, что он почувствовал в душе ее колкий взгляд, внутри у него похолодело. Она вырвалась и побежала в комнату к сыну. Гюго стоял, опешив, машинально поглощая языком с губ остатки грудного молока. Это была в очередной раз его Габи – непредсказуемая во всем, всем этим она поддерживала в нем мужское любопытство, что не имело конца. Словно очнувшись от бури страстей, нагнувшись, он поднял с пола булку с вареньем. Стал заглатывать ее, не отрывая взгляда от двери, слушая плач сына. Это его стало, как ревнивца раздражать. В голове мелькнула отрезвляющаяся мысль, что все повторяется, как и в отношениях с женой, а в носу еще стоял запах грудного молока, он был ведом им. Не раздумывая, Гюго выбежал из кухни. На ходу оправляя на себе одежду, мимоходом сняв накидку с вешалки, одеваясь, с трудом попадая в рукава, на ощупь, взяв цилиндр и трость, открыв рывком дверь, он выбежал из квартиры. Как мальчишка, он через ступени сбегал вниз по лестнице за все тем, же запахом грудного молока, что стоял у него в носу. Подъездная дверь за ним с грохотом закрылась.

Габи сидела с сыном на руках на кровати, напевала ему детскую песенку, неожиданно, от доносящегося снизу грохота двери, она вздрогнула. Она силилась понять, что сейчас произошло с ее пылким и страстным Гюго. Лицо было мрачным, ее сковал, закравшийся в их личные отношения страх – быть им, Гюго, брошенной.

Он, же бежал по тротуару вперед навстречу новому чувству, ведомым его любопытством. Сравнить, проверить, познать, что, же все, же с ним происходит. Колдовство, магия или, же любовь. Он несся, как летучий голландец, парусами были мысли, что давали ориентир. Была осень, сильный порывистый ветер, терзал полы накидки, срывая с головы цилиндр, он периодически его придерживал, охватывая руками.

Осенняя серость тяготила, в памяти всплывала мать, вслух говорящая, – Беги, сын мой от женщин, будь им Господином, ты должен управлять их помыслами, а не они, капризные дамы, помыкать тобой, как я помыкала твоим отцом, да и твоим крестным, Лагори.

Зная суть семейных дел, содрогнулся. Ему стало жалко мать, что так заблуждалась, или прикрывалась ложью, убеждая, прежде – всего себя в том, что отец любил ее, как единственную женщину. Его мать мечтала быть светской искусительницей, но жизнь осаживала, напоминая ей о том, что она не столь почтительна, как того хотелось. Ее дед был наемный пекарь, что продавал свой труд за гроши, хотя им детям, мать говорила, что они из буржуазного рода и их предки жили в Версале. Жили, только кем… Прислугами. Нищета ее приучила к сдержанности, тогда, как сам Гюго старший, был неисправимым транжирой. Легко тратил деньги направо и налево, считая, что время работает на него. В нем была страсть к славе, к деньгам и к женщинам, как впрочем, у многих

во время перестройки, Наполеон вдохнул во Францию свежий ветер перемен, он был – легкий, теплый и ароматный. Волна страсти заполнила Францию – иллюзиями иной жизни. Бретонка Софи Требуше с головой была влюблена в старшего Гюго, Жозефа – Леопольда. Шла за ним в огонь и в воду. Но его так обольщала слава, что он играл по ее законам игры, а значит, тратил деньги, кутил с женщинами, исключительно для счета, чтобы похвастаться своими героическими похождениями с друзьями, с тем, же Лагори. А он в свою очередь принимал исповедь от Мадам Софи, выставляя себя уважающим внутреннюю красоту в женщине. А этого так не хватало Софи, ведь Гюго старший, так и не стал читать ее, как книгу, оценив ее «заглавие» отбросил в сторонку до лучших времен. Лагори делал намеки на похождения мужа, заверяя, что он не может от нее их скрывать, ценя в ней ум и красоту. Это трогало Софи. Однако она из последних сил использовала прием «к ноге» в отношениях с мужем, но он, уже перестал срабатывать. Ее сексуальность осталась в прошлом, она его, как женщина порой не трогала, лишь только в моменты отчаяния, потери, как славы, так денег и женщин. Мадам Гюго, уставшая от фальши и лжи мужа, жила в своем новом мире, где она видела рядом с собой интеллектуального, красивого мужчину. Ее воспаленный предательством мужа мозг рисовал генерала Виктора Лагори. Во снах она видела его своим мужем. Днем она тайно изменяла с ним мужу, переходя грань дружбы между Лагори и Гюго. Темпераментный Гюго изнывал от страсти и очередного отворота-поворота светской львицы, бежал к Софи, но та его просто игнорировала. Ее сердце было отдано красивому, благородному, Виктору Лагори. В результате чего возникали ссоры и побои между Софи и генералом Гюго. Как убежденная роялистка, Софи с вызовом покинула Гюго, она выехала с младшими Эженом и Виктором (названым в честь мужчины сердца Лагори) в Париж, старшего сына Абеля вернула в объятья отца, чтобы, хотя бы таковыми проблемы обременить его, замкнуть проблемой о заботе подростка, ограничить свободу, таким банальным житейским образом. В конце концов, отдалить от него женщин, которым не хотелось нянчиться с такими взрослым ребенком, делиться с ним деньгами генерала Гюго. Младшие воспринимали отца, как предателя, мать в их глазах была женщиной нового света, которая мужественно несла тяготы жизни на своих хрупких плечах, лишенная всех привилегий аристократии, тогда как, отец жил, всё еще, на широкую ногу.

Его путь к славе, к деньгам, женщинам был легок. Виктор Гюго, помнил каждый год из детства, как они с братьями переходили из рук в руки. Съезжая с одной другой квартиры, выезжая с отцом за границу, где того ждало новое назначение. Карьера для отца была, прежде всего. Самым ярким олимпом отца предстал Мадрид, там ему были отведены большие перспективы. Он предстал аристократом, испанским графом, управлял тремя провинциями. Тогда, Виктор Гюго с братьями посещали школу, в которой учился цвет нации. То время было горьких слез и обид. Отпрыски Донов издевались над французиками, что собой, как им казалось, кичились, ставя себя в их глазах – победителями. Их, французов, называли оккупантами. Это приводило к очередным дракам. Гюго вспомнил, как получил затрещину от отца за то, что тот плюнул одному из отпрысков в лицо, назвав его – подошвой от его башмаков. Отца это взбесило, от кого, но от его лупоглазого головастика, как он его, Виктора, за глаза называл, он не ожидал. Это можно было ожидать от верзил, румянощеких старших братьев, но не от него, что только и делал, что мечтал, записывая, как ему казалось, свою ахинею гусиным пером на листки бумаги, которые только и годились для растопки камина.

Леопольд Гюго – пылкий, страстный, импульсивный, буквально в Абсолюте, тот человек, что твердит себе каждый день, заглядывая и оценивая себя в зеркало, что для него нет проблем, не может сделать, даже доновскому отщепенцу пренебреги. Карьера на первом месте. Сколько раз, он в злости клял Софи и детей за то, что у него столько проблем из-за них. Они мешают ему расти в чьих-то глазах, а он так напрягается, сделать из мыльного пузыря «нечто», весомое. Леопольд Гюго – Messer Sempre Pronto (готовый к услугам, Господин), с таким кредо легче жить и легче преуспеть в миру. Такую пыль в глаза необходимо пускать, особенно женщинам, которые вели его по жизни к славе, деньгам. Ложась с ними в постель, он и в собственных глазах становился героем, в том числе и любовником. С Софи на этом поле боя генерал Гюго проигрывал, уходя с глаз долой в засаду, тешась в объятьях куртизанок, ведь, зачастую, бретонский характер жены был несносен, она рубила наотмашь с плеча, а это было больно.

Сейчас, Виктор, сопоставляя себя и отца, констатирует, что эта черта ему близка по – большому счету, хотя мать – сильную, гордую он уважал и любил. Начав зарабатывать пером, он тоже тянулся к славе, деньгам и женщинам.

Эта мысль, вдруг расставила все точки над «i», он остановился, осмотрелся по сторонам, шмыгнул в подворотню, прошел несколько шагов вперед, сердце при этом сжалось, потом стало стучать барабанную дробь, что до боли ощущалось в ушах, щеки горели. Немой вопрос себе, – Что я здесь делаю, ведь дома Габи с сыном, но тут, же резко посмотрел на открытую калитку в воротах, спешно, решительно зашел.

Он стоял перед дверью, стучал в нее нерешительно, было тихо. Дверь не открывалась, шагов за нею не было слышно, хотелось уйти. Гюго, даже, уже сделал шаг назад, когда с обратной стороны двери послышались шаги. Дверь распахнулась, в проеме стояла грудастая Аннет, лиф был в молоке. Гюго словно привороженный смотрел на ее оголенный бюст. Аннет сразу поняла, что его к ней привело. С ухмылкой она произнесла, – О! Какие люди к нам пришли. Гюго смотрел, словно завороженный. Аннет раскрыла дверь, сказала, – Давайте уж, Месье, в будуар, там удобнее будет вам и мне. Гюго, молча, вошел.

В полумраке коридора, Гюго прижал к стенке Аннет, начал ее брать, при этом, словно обезумев, повторяя, – Ты меня ждала? Она, лениво изгибаясь, дыша на него перегаром от вина, тяжело дыша, лживо признаваясь, отвечала, – Тебя, мой Господин, я готова ждать всю жизнь. Это завело Гюго, он погрузился в ее запах тела с головой. Она стояла, как женщина готовая всегда и ко всему. Он трепал зубами ее соски, она только, подыгрывала его страсти – охая и стоная, извиваясь, как змея в его объятьях. Он взял ее бесчестье несколько раз, она этому не противилась. После последнего акта, он обессилено присел на корточки, Аннет на него со стороны посмотрела, в глазах появилась насмешка, в шутку сказала, – Никак твоя цыганка не может с тобой делать такое, как я…