Габи
Шрифт:
Габи присела на свою кровать, положив на большую подушку сына. Привыкая к темноте, к своему, уже позабытому, вычеркнутому из памяти пристанищу. Изабелл и Нора, выпрыгнув из-под покрывал, пристроились рядом с ней, на ее кровати. Нора обнимала Габи, боясь ранить, осторожно спросила, – Ты, что соскучилась? Изабелл с усмешкой вспрыснула в кулак. Нора, зло, посмотрев на нее, рявкнула, – Дура! Не видишь, что человеку плохо. Только сейчас Габи поняла, что она сделала большую ошибку, придя в это, далеко, не ангельское заведение. Ее лицо стало темнее ночи, глаза горели, губы дрожали, еле разжав их, она прошептала, – Да, мне плохо. Я здесь не по доброй воле. Она, вырвавшись из объятий Норы, вскочив, сказала, – Я ненадолго пришла! Все – равно, скоро уйду. Я вольная птица! Мне здесь с сыном не место! Посмотрев на девушек, искренне добавила, – И Вам бы отсюда бежать надо, пропадете здесь. Нора с Изабелл, переглянувшись друг на друга, не на шутку напугались. Правда им показалась, тем откровением, что они прятали за семью замками, каждая, в своей
ХХХII. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ФРАНЦИЯ
Еще не забыта июльская революция в этом, каком-то трагическом для французов 1830 году. Смена власти, как смена платья, произошла, сезонно, не давая массе понять, что, же происходит на их глазах. Свержение Карла Х и восхождение на престол Луи – Филиппа Первого, не вызвала особых изменений в государственном строе Франции. За что, дралась прослойка парижских рабочих, ремесленников и передовая часть мелкой буржуазии, не на жизнь, а на смерть в уличных столкновениях, восстаниях, так никто из них не понял. Смена власти, не более того, что лишний раз показала, что Бурбонство в крови, той, же буржуазной монархии. Хотя, все, же следует отметить, что этот период перемен, стал переломным моментом в истории Франции. Последняя, победная точка над дворянством, что повлекла за собой ускорение темпа промышленной революции, начался бешеный рост непримиримых противоречий капиталистического общества. Капитализм внес то, отчего нельзя было откреститься – жестокость, жадность, жажда наживы. Вот новый дух нового времени. Развитие промышленности сопровождалось систематическим разорением значительной части мануфактурного сектора, ремесленники теряли последние доходы, рабочие места. Простой люд находился под гнетом и в зависимости, не только экономической, но и политической, буржуазия брала вверх над всем.
Париж в эти дни – тихим, нельзя было назвать. Местами он гудел, как разоренный улей. Шла открытая и тайная борьба, велись подготовки к восстаниям. Улицы были наполнены шпиками. Каждый идущий навстречу по улице, видел в человеке напротив, определенно, лишь врага. Никто никому не доверял. Повсюду шли негласные полицейские преследования, в основном, рабочих и ремесленников, что продолжали отстаивать права, кои они так и не получили в июльской революции. Их просто не брали в счет, они являлись рупором революции на баррикадах.
При июльской монархии, рядом с властью, встала не вся буржуазная прослойка французского общества, одна фракция, монополисты – финансовая аристократия. Сам король французов Луи – Филипп Орлеанский, пришел к власти, как ставленник крупных банкиров, и выступал их гарантом в этой сложившейся исторической ситуации.
Грабительская хозяйственная политика правительства Луи – Филиппа, доводила народ до нищеты. Рост цен на продукты, дал, словно, кнут по спинам рабочего и ремесленного класса. Народ был озлоблен, так как не мог найти выход из создавшейся ситуации. Он был в смятении, на грани срыва, к этому подводило все, что было новшеством правительства – резкое увеличение налогов, что придавило своим гнетом беднейшую прослойку общества, дробление земельной собственности, что привело к разорению крестьян. Экономический – политический ком, просто накрыл с головой, поверивший в июльскую революцию народ. Никто из них не мог ответить на свой вопрос, – За что, же тогда, мы боролись? Произошел раскол политических деятелей, что казалось, еще недавно шли рядом со своим народом. Произошло отчуждение демократии от либерализма. И налицо, буржуазные либералы, как кость в горле у народа, стали кликой, опорой режиму финансовой олигархии. Мелкая буржуазия, как мотылек над костром, мечется, боясь сделать шаг в сторону от народа и от власти, проявляет в моменты восстаний, стачек – непоследовательность, колеблясь, уходит в сторону, предавая рабочих и ремесленников. А как красноречивы они были на уличных потасовках, выдвигая требования, так ожидаемые основной массой рабочих и крестьян. Париж гудел вместе с ними, с лучшей частью мелкобуржуазной демократии. Выдвигались лозунги – Улучшение трудящихся и эксплуатируемой массы, дальнейшая борьба против буржуазного господства. Шла ожесточенная борьба лагеря оппозиции против рьяных сил дворянско-клерикальной реакции. Париж гудел, как никогда. Газета «Насьональ» пестрела в выбросах негатива Тьера и Минье, других политических деятелей, те обвиняли врагов ультрароялистов, ставя им в вину отсутствие видения прогресса. Либералов, же тоже не обошли вниманием, ставя им в вину – трусость и бездействие в дни баррикадных действий в июле, именно они разыграли карт-бланш, сыграв позорную роль, преобладающего голоса масс, поставив на престол Луи – Филиппа. Пресса просто раздирала их направо и налево, зомбируя парижан и провинцию. Народ жил не теми ценностями, лишь теми, что приобрели на ходу безвластия и власти, что явно не заботилась о них. Народ был темен, сер, убог, жил в полнейшем хаосе, в котором не мог разобраться. Каждый выживал, как мог. В Париже действовали законы жизни – «Не ты, так тебя!»
ХХХIII. СТАРАЯ ЖИЗНЬ
Раним утром, Габи выглянув в грязное окно, восприняла мир в черных красках. Рассвет ей казался ужасающим. Люди, спрятавшись в широких плащах, шли, словно, таясь от встречных, маскируясь до неузнаваемости, прижимаясь до старых
Ей вспомнился их ранний секс, что доводил их до безумия, на минуту, две забывая обо всем на свете, даже о присутствии рядом с ними, их сына. А, потом, просто забивающий ноздри своим ароматом – кофе, что варил, сам Великий Гюго. Да, ей, девушке цыганке, подавая его, непременно со свежими булочками, что он успевал купить, выбежав незаметно для нее, в соседнюю пекарню. О!!! Это блаженство! Уже в прошлом. Перед глазами – страшная картина, безликой, серой до черноты жизни. По щеке от восприятия сегодня, как фатум, пробежала соленная, едкая слеза, что оставила след, рану, затрагивая до боли тонкую, нежную кожу. Там, где пробежала слеза, щипало, отчего глаза горели, словно, все предупреждало о чем-то плохом, что вот-вот должно войти в ее новую – старую жизнь.
Габи стало обидно, она, прикусив губу, решительно отошла от окна, подошла к кровати, села возле сына, тихо стала шептать молитву «Отче наш», ограждая себя и малыша от нехорошей, злой жизни. Ее шепот напугал проснувшуюся Изабелл, что накрывшись с головой покрывалом, вслушивалась в слова, повторяя слово в слово за Габи. Изабелл, как – то, вдруг, коснулся тягостной волной, злой, сегодняшний день. Вновь вошел, выйдя из темени ночи, открываясь в своей наготе, пугая откровенностью, которую, сама Изабелл, старалась не замечать, живя, словно по инерции, без чувств.
…Мадам Розетт сидела перед зеркалом, всматриваясь в свое стареющее лицо, как она устала жить той, страшной жизнью, отбирая молодость у ее девушек, бросая тех в лапы жестокой действительности. Но, ведь и ее когда-то, кто-то, также бросил в этот океан зла, а в нем выживали – сильные…
Ей, тогда, молодой девушке с окраины Парижа, казалось, что она попала в рай, после долгих дней голода и мытарств, той безжалостной жизни на улице. Попав в дом терпимости, она была под защитой «красного фонаря». Адаптировавшись, приняв условия жизни, она заблистала в кругу куртизанок, была мила, сексапильна и даже весела.
Посмотрев в очередной раз в зеркало, она вздохнула, обводя пустым взглядом будуар, ей стало невмоготу, одиноко, а самое главное, стало до мурашек на дряхлеющей коже – страшно перед будущим, в котором она, себя видела, лишь, старой, потасканной Мадам Розетт. Она бросила взгляд на дверь, что вот – вот откроется в ее действительность, от которой она пряталась, кутаясь в свои мысли о лучшей жизни, ее взяла оторопь. Не дай Бог! В который раз она шептала вслух самой себе. Но, кажется, там, на небесах к ее отчаянию были безразличны, не спешили изменить жизнь в лучшую сторону, а наоборот тыкали лицом в очередной раз в грязь, являя ее смрад, падшей женщины. Она проглотила накатившуюся слезу, что явилась, как подтверждение, что в глубине, он где-то, как-то, все, же еще слабая женщина. Она взяла со столика трубку, в очередной раз заглянула себе в глаза, болезненно улыбнувшись своему отражению, закурила, размахивая рукой, пускала затяжные клубы дыма.
В комнату постучали. Она вздрогнула, но тут, же собравшись духом, строго произнесла, – Кто там, еще надоедает с утра? За дверью молчали. Она пошла, открывать дверь. В дверях стояла Габи с изнуренным видом, за ее спиной, сжавшись в клубок в завязанной шали, спал малыш. Она полушепотом произнесла, – Мадам! Я ухожу от вас, мне и моему сыну, здесь оставаться нельзя. Спасибо Вам за гостеприимство. Она сделала шаг назад. Мадам Розетт, остолбенев от столь наглой заявки, стать вольной птицей, онемела. Но, тут, же раскинув все за и против, удержала с силой за руку Габи, переходя на фальцет, произнесла, – Э-э, дорогая, здесь, я должна вмешаться в твою судьбу! Как, ты уходишь, куда, на улицу? Тебя с твоим малышом, вмиг приберет к рукам, король «черных ангелов», ты, что хочешь пропасть, а что я скажу Месье Гюго? Габи безразлично, сказала, – Он мне теперь не хозяин, и я не собака, чтоб быть привязанной к нему. Он предал меня и сына! Зло, сверкнув глазами в сторону Мадам Розетт, добавила, – Пошел он к черту! Как-нибудь проживем с сыном на улице, мне не привыкать. Она сделала шаг. Рука Мадам Розетт вцепилась в шаль, она стала вынимать спящего малыша, беря его к себе на руки, прошипев, – Катись! Только твой сын, будет жить здесь. Она кивнула в сторону своих апартаментов, про себя подумав, что на нем она, еще и заработает. Габи начала рыдать, накинувшись на Мадам Розетт с кулаками, в отчаянии кричать, – Отдай, мне, моего сына, тварь! Малыш начал громко плакать. Мадам обернувшись спиной, закрыла перед ней дверь. Габи присела на корточки перед закрытой дверью, горько зарыдала. Из-за двери сквозь крик малыша, послышалось, – Пошла к себе в комнату! Работа началась, отрабатывай кусок хлеба, за себя и малыша! Габи сидя на корточках, закатила вверх глаза, с болью произнесла, – Господи, за что?