Гадкие лебеди кордебалета

Бьюкенен Кэти Мари

Он еще три раза задает этот вопрос и отвечает на него. Каждый раз разными словами, но смысл один. Четверо присяжных кивают, а адвокат отвечает на их робкие кивки своим, очень решительным.

— Элизабет Безенго была крупной женщиной и не слишком кроткой, учитывая долгие годы работы в кафе. Мой коллега месье Дане утверждает, что ее убил один человек, — он тычет пальцем в сторону клетки: — Такой хрупкий юноша, как Пьер, не обладает для этого нужной силой.

Пьер Жиль сидит сгорбившись, опустив голову, положив руки на колени. В Мазасе он похудел, и теперь кажется,

что сил у него не больше, чем у птенца. Присяжные смотрят то на тщедушного Пьера Жиля, то на здоровенного Эмиля. Пьер Жиль вдруг поднимает голову, давая им возможность взглянуть ему прямо в лицо. Он вытирает глаза рукой и снова опускает голову. Я ненавижу его в тысячу раз больше, чем в ту минуту, когда он меня ударил.

Я переплетаю пальцы и опускаю на них подбородок. Надо сказать этим людям, что Пьер Жиль вовсе не слабак. Пусть они знают об ударе, от которого Колетт упала, о пощечине, из-за которой у меня голова мотнулась в сторону, об убитой пинком собаке. Мне хочется прокричать это. Мне нет дела до правил заседания, до судьи в императорской мантии, до адвоката с его взглядами, ухватками и бархатным голосом. Но после вчерашнего разговора с Эмилем я знаю, что лучше промолчать.

Он схватился обеими руками за железные прутья, опустил голову и прошептал:

— Месье Дане сказал, что меня объявят виновным и приговорят к смерти на гильотине.

Мне стало холодно, как будто смерть дохнула на меня своим ледяным дыханием. Руки и ноги ослабли, сердце замерло в груди. Эти слова повисли между нами, не давая дышать. Потом Эмиль заговорил снова. Губы его двигались, но я не разбирала слов. Я собралась с силами, чтобы чуть-чуть двинуть головой, а он повторил:

— Подожди. Еще не все потеряно.

Я наклонилась вперед и коснулась лбом железных прутьев.

— Месье Дане сказал, что президент Республики может смягчить приговор. Велел мне иметь это в виду и демонстрировать на суде раскаяние. Не сжимать кулаки и не выкрикивать угрозы. Если я не хочу лишиться последней надежды на милосердие.

Я сижу в зале суда и жду приговора, который определит всю мою дальнейшую жизнь. Мне одиноко и страшно. Я вся дрожу. Мне даже хочется, чтобы рядом оказалась Мари. Чтобы я могла взять ее за руку и мне стало легче. Чтобы бы она хотела того же, что и я, и не верила тем глупостям, которые пишут в газетах. Но я знаю, что она не стала бы стоять рядом со мной и надеяться, что суд признает невиновность Эмиля. А ничего другого мне не нужно. Поэтому я здесь одна.

Присяжных нет уже минут тридцать. Какая-то бабка рядом обсуждает Эмиля и клянется, что видит на его лице печать дьявола. Я выбиваю монеты из ладони человека, собирающего ставки на исход суда, и рявкаю на двух девиц, весело щебечущих между собой о том, какой Пьер Жиль красавчик:

— Вы просто тупые коровы, вам бы сено жрать!

Когда присяжные возвращаются после совещания, они смотрят на свои ботинки, а не на Эмиля и Пьера Жиля. По спине у меня струится пот, хотя публика на галерее расступилась, давая мне место, — так я нервничаю.

Главный присяжный встает. Публика затаивает дыхание.

Он тихо произносит:

— Мы полагаем, что Эмиль Абади и Пьер Жиль виновны в убийстве Элизабет Безенго.

Эмиль закрывает глаза и хватается рукой за сердце. Председательствующий судья спрашивает:

— Эмиль Абади, есть ли вам что сказать?

Эмиль смотрит не на судей, а выше, на распятого резного Христа.

— Я хочу лишь, чтобы мать сумела простить меня.

Он садится и сидит неподвижно. Судья задает тот же вопрос Пьеру Жилю, и тот произносит целую речь. О том, как он опозорил свою семью, о том, что его отец и брат — добродетельные работящие люди, и просит не презирать их за родство с ним.

Эмиль не шевелится и не отрывает взгляда от распятия. Судьи выходят из зала, чтобы определиться с приговором. На галерее шумят, но шум смолкает, когда потные, краснолицые судьи возвращаются. Когда председательствующий открывает рот, Эмиль сглатывает.

— Суд приговаривает Эмиля Абади и Пьера Жиля к казни на гильотине.

Вчера, когда Эмиль сказал, что еще не все потеряно, я все ждала, что он скажет что-то обнадеживающее, но не дождалась. Тогда я спросила:

— А на что можно надеяться, Эмиль?

— На каторгу, — сказал он, — в Новой Каледонии.

Знать, что он жив и устроился припеваючи в Новой Каледонии, будет тяжелее, чем оплакивать его смерть на гильотине. Так я подумала сначала. Но мне тут же стало стыдно. Я просто хотела, чтобы он был со мной, чтобы повторились наши счастливые минуты, чтобы он улыбался при встрече и гладил меня по щеке, чтобы обнимал так сильно, как будто больше никогда не отпустит. Чтобы днем, погружая руки в мыльную пену, я думала о вечере, о встрече с ним, о нашем будущем.

— В Новой Каледонии?

Он откинулся назад и закачался на стуле. Расстояние между нами стало больше.

— Месье Дане пишет что-то, чтобы вызвать общественное сочувствие. Не знаю уж что, но он хочет знать все о моей жизни.

Я отняла руки от лица. Президент Греви мог бы помиловать его, но мне от этого легче не становилось. И радости Эмиля я не разделяла.

Le Figaro. Воспоминания…

^{29 сентября 1880 года}

ВОСПОМИНАНИЯ АБАДИ

Эмиль Абади, осужденный на смерть за убийство владелицы кафе в Монтрёе, в ожидании казни пишет свои воспоминания. Приведем здесь трогательное предисловие к его «Истории человека, осужденного на смерть».

Эта история написана заключенным, который просит читателя не судить его стиль слишком строго. Я старался применить все свои скудные познания в надежде, что я смогу уберечь других от дурного пути.