Гадкие лебеди кордебалета

Бьюкенен Кэти Мари

Потом он рассказывает нам, как в двенадцать лет, вскоре после первого причастия, он покинул домашний очаг, не вынеся побоев отчима. Он стал учеником гравера, но не задерживался у одного мастера дольше нескольких месяцев. Скитаясь по улицам Парижа, он находил приют где придется. В шестнадцать лет в его жизнь пришли женщины. С этого началось его падение.

Девушки, любовь, ночи разврата заставили меня забыть о добродетели. Мне нужны были деньги на развлечения, на роскошную жизнь. Если по какой-то причине

у меня не было работы, я все равно не хотел отказываться от удовольствий. Я боялся лишиться подружки, которая привыкла к ячменному сахару и мидиям с петрушкой.

Он заводил романы со многими женщинами и называет примерно полдюжины имен. Одной из его любовниц была Безенго.

Он познакомился с Пьером Жилем в театре Амбигю, где они оба играли в «Западне», натуралистической пьесе месье Золя. У Жиля было тайное убежище в заброшенном отцовском сарае, и он предложил Абади пожить там.

Имея еду и крышу над головой, Эмиль, по его собственному выражению, стал счастливейшим из людей. Но после года ежедневных представлений «Западня» сошла со сцены, и друзья остались без работы.

Они выживали мелкими кражами и планировали преступления, которые могли принести хорошие деньги. Например, шантаж госпожи Безенго. Далее Абади описывает неудачную попытку шантажа, но эта история отличается от рассказанной в суде. Он пишет, что не ушел из кафе, выпив коньяк. Он утверждает, что вместе с Пьером Жилем они ограбили кафе и, запаниковав, перерезали хозяйке горло.

Я схватил бедную женщину и зажал ей рот. Жиль ударил ее в живот и в грудь. Я отпустил ее, схватил нож и погнался за ней, перерезав ей горло. Она лежала на земле, глядя в небо, в луже своей собственной крови. При виде содеянного меня охватил ужас.

После этого признания Абади отдает должное своей матери и сожалеет, что бывал с ней жесток.

Однажды, мучаясь от похмелья, я угрожал своей бедной матушке ножом. Я не ударил ее, но все же поднял руку на самое святое, что есть в этом мире. Бедная матушка так любила меня, делала для меня все возможное, отказывала себе в куске хлеба. Я раскаиваюсь и умоляю ее простить меня.

Сидя в тюрьме, Абади завершает свои мемуары. Он успокаивает себя. Надежда еще не умерла.

Я ожидаю того дня, когда проснусь, чтобы идти на гильотину или услышать о помиловании. Все, на что я надеюсь, — это жизнь.

Я хочу, чтобы судьи поняли, что душа человека важнее совершенного им в один ужасный момент. Пережитое изменило меня. Однажды ночью в своей камере я видел призрак достойной госпожи Безенго.

Гильотина. Неужто именно она станет концом этой истории? Неужели я умру? Умру, глубоко сожалея о своей жалкой преступной жизни?

Я старался цитировать слова Абади, говорить его языком.

В подобных ситуациях мастерство журналиста неспособно передать крик отчаявшейся души.

Мари

Месье Лефевр очень богат. Иногда он ведет себя дурно, но обычно добр ко мне. А еще он очень щедрый. Но я не всегда могу его понять.

— Раздевайся, — велит он.

— Хорошо, — отвечаю я, потому что говорила это уже раз двадцать за последние несколько месяцев.

Я кладу сумку и иду за ширму в угол комнаты, которую он величает своей мастерской. Окна в ней скрыты занавесями с кистями, вдоль стен стоят три дивана и десяток кресел — все богато украшенные, а одно даже с позолоченными подлокотниками в виде лебедя. Но они только загромождают пространство — месье Дега поставил бы здесь один прочный стол с кистями и мастихинами.

Я стою голая и жду, пока он нальет воды из чайника в цинковую ванну, похожую на огромную тарелку для пирога.

— Сегодня ты будешь купаться.

Одной рукой я прикрываю грудь, а вторую кладу на талию.

— Что ты, Мари? Ты же видела купальщиц месье Дега?

На прошлой неделе, когда я пошла к ширме, он сказал, что хочет посмотреть, как я раздеваюсь. Когда я замерла, он сказал:

— Ты же говорила, что была на выставке независимых художников?

— Да.

— Тогда ты наверняка видела картину месье Дега, где изображена женщина, надевающая платье. Картина называется «Туалет».

Я кивнула. Он замолчал. Тогда я распустила завязки на блузке. Он улыбнулся и встал за единственный мольберт, который есть здесь. Меньше чем через час я ушла. Как и каждый вторник, он сунул мне в руку двадцать франков. Почти в два раза больше, чем мне платили за целую неделю работы в пекарне, в три с лишним раза больше, чем плата месье Дега за четыре часа работы.

Конечно, я сама была виновата в том, что случилось в тот июньский день, когда сдала экзамен и перешла в кордебалет. Меня стошнило на пол экипажа месье Лефевра, на манжеты его отглаженных брюк, на начищенные ботинки. Я помню об этом урывками — забрызганная черная кожа, грязная черная шерсть, испачканный пол. Меня стошнило, месье Лефевр вскрикнул, выхватил у меня бокал и что-то закричал кучеру.

Экипаж остановился, дверца открылась, и я вылетела наружу, на яркий свет. Я почти уверена, что месье Лефевр пнул меня вдогонку. Я стояла на четвереньках, и меня рвало на утоптанную землю. Он назвал меня негодницей — это я точно помню — и велел кучеру Луи оставить меня прямо там, на обочине.

— Но, месье Лефевр, мы же только что приехали в Булонский лес, — сказал Луи, — она же не найдет дорогу домой.

— Езжай.

Когда месье Лефевр устроился на скамеечке для лакея, чтобы не страдать от вони, Луи, возвращаясь на свое место, тихо сказал:

— Жди тут, я вернусь.

Когда они уехали, я перебралась с грязного места на тощую травку в тени деревьев. Расскажет ли месье Лефевр месье Вокорбею? Месье Меранту? Месье Плюку? Попадет ли мое имя в список переведенных в кордебалет? Но в этот момент мне было уже почти все равно — так меня выворачивало.